Page 7 - Старуха Изергиль

шляхтича… Вот был красив! Как черт. Я же стара уж была, эх, стара! Было ли мне четыре
десятка лет? Пожалуй, что и было… А он был еще и горд, и избалован нами, женщинами.
Дорого он мне стал… да. Он хотел сразу так себе взять меня, но я не далась. Я не была
никогда рабой, ничьей. А с жидом я уже кончила, много денег дала ему… И уже в Кракове
жила. Тогда у меня все было: и лошади, и золото, и слуги… Он ходил ко мне, гордый демон,
и все хотел, чтоб я сама кинулась ему в руки. Мы поспорили с ним… Я даже, – помню, –
дурнела от этого. Долго это тянулось… Я взяла свое: он на коленях упрашивал меня… Но
только взял, как уж и бросил. Тогда поняла я, что стала стара… Ох, это было мне не сладко!
Вот уж не сладко!.. Я ведь любила его, этого черта… а он, встречаясь со мной, смеялся…
подлый он был! И другим он смеялся надо мной, а я это знала. Ну, уж горько было мне,
скажу! Но он был тут, близко, и я все-таки любовалась им. А как вот ушел он биться с вами,
русскими, тошно стало мне. Ломала я себя, но не могла сломать… И решила поехать за ним.
Он около Варшавы был, в лесу.
Но когда я приехала, то узнала, что уж побили их ваши… и что он в плену, недалеко в
деревне.
«Значит, – подумала я, – не увижу уже его больше!» А видеть хотелось. Ну, стала
стараться увидать… Нищей оделась, хромой, и пошла, завязав лицо, в ту деревню, где был
он. Везде казаки и солдаты… дорого мне стоило быть там! Узнала я, где поляки сидят, и
вижу, что трудно попасть туда. А нужно мне это было. И вот ночью поползла я к тому месту,
где они были. Ползу по огороду между гряд и вижу: часовой стоит на моей дороге… А уж
слышно мне – поют поляки и говорят громко. Поют песню одну… к матери бога… И тот там
же поет… Аркадэк мой. Мне горько стало, как подумала я, что раньше за мной ползали… а
вот оно, пришло время – и я за человеком поползла змеей по земле и, может, на смерть свою
ползу. А этот часовой уже слушает, выгнулся вперед. Ну, что же мне? Встала я с земли и
пошла на него. Ни ножа у меня нет, ничего, кроме рук да языка. Жалею, что не взяла ножа.
Шепчу: «Погоди!..» А он, солдат этот, уже приставил к горлу мне штык. Я говорю ему
шепотом: «Не коли, погоди, послушай, коли у тебя душа есть! Не могу тебе ничего дать, а
прошу тебя…» Он опустил ружье и также шепотом говорит мне: «Пошла прочь, баба!
пошла! Чего тебе?» Я сказала ему, что сын у меня тут заперт… «Ты понимаешь, солдат, –
сын! Ты ведь тоже чей-нибудь сын, да? Так вот посмотри на меня – у меня есть такой же, как
ты, и вон он где! Дай мне посмотреть на него, может, он умрет скоро… и, может, тебя завтра
убьют… будет плакать твоя мать о тебе? И ведь тяжко будет тебе умереть, не взглянув на
нее, твою мать? И моему сыну тяжко же. Пожалей же себя и его, и меня – мать!..»
Ох, как долго говорила я ему! Шел дождь и мочил нас. Ветер выл и ревел, и толкал
меня то в спину, то в грудь. Я стояла и качалась перед этим каменным солдатом… А он все
говорил: «Нет!» И каждый раз, как я слышала его холодное слово, еще жарче во мне
вспыхивало желание видеть того, Аркадэка… Я говорила и мерила глазами солдата – он был
маленький, сухой и все кашлял. И вот я упала на землю перед ним и, охватив его колени, все
упрашивая его горячими словами, свалила солдата на землю. Он упал в грязь. Тогда я быстро
повернула его лицом к земле и придавила его голову в лужу, чтоб он не кричал. Он не
кричал, а только все барахтался, стараясь сбросить меня с своей спины. Я же обеими руками
втискивала его голову глубже в грязь. Он и задохнулся… Тогда я бросилась к амбару, где
пели поляки. «Аркадэк!..» – шептала я в щели стен. Они догадливые, эти поляки, – и,
услыхав меня, не перестали петь! Вот его глаза против моих. «Можешь ты выйти отсюда?» –
«Да, через пол!» – сказал он. «Ну, иди же». И вот четверо их вылезло из-под этого амбара:
трое и Аркадэк мой. «Где часовые?» – спросил Аркадэк. «Вон лежит!..» И они пошли тихо-
тихо, согнувшись к земле. Дождь шел, ветер выл громко. Мы ушли из деревни и долго молча
шли лесом. Быстро так шли. Аркадэк держал меня за руку, и его рука была горяча и дрожала.
О!.. Мне так хорошо было с ним, пока он молчал. Последние это были минуты –
хорошие минуты моей жадной жизни. Но вот мы вышли на луг и остановились. Они
благодарили меня все четверо. Ох, как они долго и много говорили мне что-то! Я все
слушала и смотрела на своего пана. Что же он сделает мне? И вот он обнял меня и сказал так