Page 5 - Старуха Изергиль
P. 5

А ей любо это. Я и попросила одну подругу, у которой был гуцул, показать мне их… Как ее
               звали?  Забыла  как…  Все  стала  забывать  теперь.  Много  времени  прошло  с  той  поры,  все
               забудешь!  Она  меня  познакомила  с  молодцом.  Был  хорош…  Рыжий  был,  весь  рыжий  –  и
               усы, и кудри! Огненная голова. И был он такой печальный, иногда ласковый, а иногда, как
               зверь, ревел и дрался. Раз ударил меня в лицо… А я, как кошка, вскочила ему на грудь да и
               впилась  зубами  в  щеку…  С  той  поры  у  него  на  щеке  стала  ямка,  и  он  любил,  когда  я
               целовала ее…
                     – А рыбак куда девался? – спросил я.
                     – Рыбак? А он… тут… Он пристал к ним, к гуцулам. Сначала все уговаривал меня и
               грозил  бросить  в  воду,  а  потом  –  ничего,  пристал  к  ним  и  другую  завел…  Их  обоих  и
               повесили вместе – и рыбака и этого гуцула. Я ходила смотреть, как их вешали. В Добрудже
               это было. Рыбак шел на казнь бледный и плакал, а гуцул трубку курил. Идет себе и курит,
               руки в карманах, один ус на плече лежит, а другой на грудь свесился. Увидал меня, вынул
               трубку и кричит: «Прощай!..» Я целый год жалела его. Эх!.. Это уж тогда с ними было, как
               они хотели уйти в Карпаты к себе. На прощанье пошли к одному румыну в гости, там их и
               поймали.  Двоих  только,  а  нескольких  убили,  а  остальные  ушли…  Все-таки  румыну
               заплатили после… Хутор сожгли и мельницу, и хлеб весь. Нищим стал.
                     – Это ты сделала? – наудачу спросил я.
                     – Много было друзей у гуцулов, не одна я… Кто был их лучшим другом, тот и справил
               им поминки…
                     Песня  на  берегу  моря  уже  умолкла,  и  старухе  вторил  теперь  только  шум  морских
               волн, –  задумчивый,  мятежный  шум  был  славной  второй  рассказу  о  мятежной  жизни.  Все
               мягче  становилась  ночь,  и  все  больше  разрождалось  в  ней  голубого  сияния  луны,  а
               неопределенные  звуки  хлопотливой  жизни  ее  невидимых  обитателей  становились  тише,
               заглушаемые возраставшим шорохом волн… ибо усиливался ветер.
                     – А то еще турка любила я. В гареме у него была, в Скутари. Целую неделю жила, –
               ничего… Но скучно стало… – всё женщины, женщины… Восемь было их у него… Целый
               день едят, спят и болтают глупые речи… Или ругаются, квохчут, как курицы… Он был уж
               немолодой,  этот  турок.  Седой  почти  и  такой  важный,  богатый.  Говорил  –  как  владыка…
               Глаза были черные… Прямые глаза… Смотрят прямо в душу. Очень он любил молиться. Я
               его в Букурешти увидала… Ходит по рынку, как царь, и смотрит так важно, важно. Я ему
               улыбнулась. В тот же вечер меня схватили на улице и привезли к нему. Он сандал и пальму
               продавал, а в Букурешти приехал купить что-то. «Едешь ко мне?» – говорит. «О да, поеду!» –
               «Хорошо!» И я поехала. Богатый он был, этот турок. И сын у него уже был  – черненький
               мальчик, гибкий такой… Ему лет шестнадцать было. С ним я и убежала от турка… Убежала
               в Болгарию, в Лом-Паланку… Там меня одна болгарка ножом ударила в грудь за жениха или
               за мужа своего – уже не помню.
                     Хворала  я  долго  в  монастыре  одном.  Женский  монастырь.  Ухаживала  за  мной  одна
               девушка, полька… и к ней из монастыря другого, – около Арцер-Паланки, помню, – ходил
               брат,  тоже  монашек…  Такой…  как  червяк,  все  извивался  предо  мной…  И  когда  я
               выздоровела, то ушла с ним… в Польшу его.
                     – Погоди!.. А где маленький турок?
                     – Мальчик? Он умер, мальчик. От тоски по дому или от любви… но стал сохнуть он,
               так, как неокрепшее деревцо, которому слишком много перепало солнца… так и сох все…
               Помню,  лежит,  весь  уже  прозрачный  и  голубоватый,  как  льдинка,  а  все  еще  в  нем  горит
               любовь…  И  все  просит  наклониться  и  поцеловать  его…  Я  любила  его  и,  помню,  много
               целовала… Потом уж он совсем стал плох – не двигался почти. Лежит и так жалобно, как
               нищий милостыни, просит меня лечь с ним рядом и греть его. Я ложилась. Ляжешь с ним…
               он сразу загорится весь. Однажды я проснулась, а он уж холодный… мертвый… Я плакала
               над ним. Кто скажет? Может, ведь это я и убила его. Вдвое старше его я была тогда уж. И
               была такая сильная, сочная… а он – что же?.. Мальчик!..
                     Она вздохнула и – первый раз я видел это у нее – перекрестилась трижды, шепча что-то
   1   2   3   4   5   6   7   8   9   10