Page 46 - Весенние перевертыши

элегии, письма в стихах. И надоел, надоел ей до тошноты. Она–то давно открыла, что я за
глагольщик. И неприязнь ко мне, сперва спрятанная, потом откровенная, наконец
воинственная. И унылая контора, жалкая зарплата делопроизводителя, сын без зимнего
пальто… А у нее появляется мания, идея фикс — побывать раз в жизни на юге, увидеть
море…
— Дадим путевку! — вскинулся Дюшкин отец, наконец–то почувствовавший, что чем–
то может помочь.
Богатов отмахнулся вялой, бескостной рукой, голос осел, перестал метаться — глухой,
тусклый:
— Вчера… с Минькой… Меня словно молнией шарахнуло, очнулся: прячусь от правды
— бездарь, ничтожество, эдакий литературный наркоман… Хватит! Хватит!
— Что — хватит? — подобрался Дюшкин отец.
— Хватит тянуть камнем.
— Это верно.
— Пора освободить их от себя.
— То есть как это — освободить?
— Не все ли равно — как.

Дюшкин отец навалился грудью на стол, звякнули чашки.
— Опять?! — с придыханием.
— Что — опять, Федор Андреевич?
— По–новому угорел. Тогда — к вершинам славы, а теперь в пропасть вниз головой. А
может, в середке зацепишься, с головы на ноги встанешь, по ровной земле по ходишь?
— Ходить по земле, надоедать людям своей особой, уверять себя, что исправлюсь?.. Э–
э, Федор Андреевич, зачем же тянуть песню про белого бычка?
— Испакостил бабе жизнь и бросаешь, а еще — складки платья, усталость даже… И не
просто, а с форсом — мол, вот я какой самоотверженный, вниз головой, помните и
страдайте. А так и будет — станут помнить, станут страдать! Сукин ты сын, Никита!
Никита Богатов беспокойно задвигался, казалось, стал что–то искать вокруг себя.
— Ну что?.. Что?.. На что я способен? Только на это. Ни на что другое!
— Эт–то, друг, мы еще посмотрим. Виноваты — мимо глядели. Увидели, теперь
возьмемся. Я возьмусь! Я из тебя человека сделаю!
И Дюшка насторожился. Он сидел, молчал, слушал, внимательно слушал. Последние
слова отца — «человеком сделаю» — напомнили ему слова матери: «Наш отец любит ковать
счастье несчастным на их головах. Не заметит, как человека в землю вобьет от усердия». Как
бы нечаянно отец не вбил в землю Минькиного отца.
— К делу тебя приспособлю. Наше дело грубое, древесное, славы не отваливает, зато
жить дает. Я тебя суну туда, где некогда будет в мечтаниях парить — шевелись давай! Я и с
женой твоей по–крупному поговорю…
— Только не это, Федор Андреевич!
— Молчи уж! Право слова потерял!
— Не трогайте ее, Федор Андреевич!
— Не бойсь, плохого не сделаю!
— Пап! — подал голос Дюшка.
— Э–э, да ты тут! Ты еще не спишь?
— Пап! Тебя просят — не делай!
— А ну спать! Здесь разговоры взрослые, не твоего ума дело!
— Я лягу, пап, только слушай, когда просят. Ты и с мамкой так — она просит, ты не
слышишь.
— Ты что? Просит — не слышу. Не приснилось ли?
— А помнишь, мамка жаловалась, что ты ей всего–навсего один раз цветы подарил?..