Page 42 - Весенние перевертыши

образом.
Мать виновато посмеивалась, а отец серьезно соглашался:
— Что есть, то есть, не отымешь — самозабвенна.
— Тыщи лет люди Богородицу хвалили. А за что, позвольте спросить? Только за то,
что Христа родила да вынянчила. Любая баба на такое, скажу, способна. Вот пусть–ко
Богородица с эдаким, как я, понянчится. Не ради бога великого, чтоб потом аллилуйю
многие века пели, а ради простого человека, без надежды всякой, что тебе там вечную славу
отвалят или награду золотую на грудь. Тут тебе Богородицы мало, тут уж выше бери.
— Богородица — это суеверие, Степан, — наставительно отвечал отец. — А старые
суеверия мы жизнью бьем не в первый раз. Так что из ряда вон выходящего ничего не
произошло.
— Ой, не скажите, Федор Андреевич, не скажите. Вы думаете, Вера Николаевна мне
только требуху мою вылечила — нет, душу вылечила. Открылось мне: раз я, Степан
Гринченко, героического стою, то и держаться я в дальнейшем должон соответственно, не
распыляясь на мелочах. Не–ет, теперича я так жить уже не стану, как жил. Буду
оглядываться кругом, да позорчей. Сколько лет я еще проживу, Вера Николаевна?
— Я не гадалка, Степан Афанасьевич. Наверное, вас еще надолго хватит.
— Сколько ни проживу — все людям. Осветили вы мне нутро, Вера Николаевна,
ясным светом.
— Очень рада такому побочному явлению.
— Эх, для вас бы что сделать! Вот было бы счастье. Не сумею, поди, — мал. Да–а!
Гринченко поднялся и стал чинно за руку прощаться, а Дюшка кинулся к окну, чтоб
видеть, как спасенный матерью от смерти человек пойдет на своих ногах по улице среди
здоровых людей.
Дюшка припал к окну и увидел не Гринченко, а… Римку. В легком платьице в
клеточку, в темных волосах солнечной каплей цветок мать–мачехи, и курчавинки у висков, и
нежный бледный лоб над бровями — до чего она не похожа на всех людей, рождаются же
такие на свете. Солнечная капелька цветка в волосах…
Римка исчезла в подъезде, появился Гринченко, не обративший на Римку никакого
внимания. Нескладно–громоздкий, нарядный в своем костюме в полосочку, он бережно
выступал, сосредоточенно нес в себе свое спасенное здоровье, свою вылеченную Дюшкиной
матерью душу — весь в себе.
После Римки Дюшка снова обрел способность видеть то, чего не замечают другие.
Сейчас глядел на выступающего бережным шагом Гринченко и видел в нем то, чего сам
Гринченко и не подозревал: слишком большую занятость собой, своим неокрепшим
здоровьем, своим исцеленным духом.
Гринченко, не заметив, промаршировал и мимо Минькиного отца, путающегося в
полах своего длинного пальто. А Минькин отец спешил. Дюшка вгляделся в него, и по спине
поползли мурашки — что–то случилось. Никита Богатов бежал изо всех сил — размахивает
рукавами, лицо без кровинки, рот распахнут, задыхается. Он пересек двор их дома, двинулся
к крыльцу. Что–то стряслось! Что–то страшное!
А отец с матерью продолжали говорить о Гринченко, о том, как удачно тот «выскочил
из болезни».

Дверь распахнулась без стука, бледный, потный Никита Богатов обессиленно
привалился скулой к косяку.
— Вера Николаевна!
— Что?..
— Ножом…
И Дюшка все понял. Дюшка закричал:
— Минь–ку–у!