Page 3 - Золотой жук

– Может быть, это так, – сказал я, – но я боюсь, Легран, что вы не художник. Я должен
подождать, пока не увижу самого жука, если мне нужно составить какое-нибудь
представление о его внешнем виде.
– Хорошо, – сказал он, несколько задетый, – я знаю, что рисую порядочно – по крайней
мере, должен был бы неплохо рисовать, так как у меня были хорошие учителя, и я льщу себя
надеждой, что был не совсем уж тупоголовым учеником.
– Но, мой милый друг, – сказал я, – вы шутите тогда: это довольно удачный череп, могу
сказать даже – превосходный череп, согласующийся с общими представлениями о таких
физиологических образцах – и ваш жук был бы самым удивительным из всех жуков в мире,
если бы он походил на это. Что же, мы могли бы извлечь из такого намека весьма
сердцещипательное суеверие. Я предполагаю, что вы назовете ваше насекомое Scarabaeus
caput hominis, жук-человеческая голова, или что-нибудь в этом роде. В книгах по
естественной истории много подобных названий. Но где усики, о которых вы говорили?
– Усики! – сказал Легран, который, как казалось, без причины горячился по поводу
данного предмета, – я уверен, вы должны видеть усики. Я сделал их такими же явственными,
как у настоящего жука, и я думаю этого вполне достаточно.
– Хорошо, хорошо, – сказал я, – быть может, вы сделали их – но все же я их не вижу.
И я протянул ему бумагу, не прибавив ничего больше, ибо не желал окончательно
вывести его из себя; все же я был очень озадачен оборотом дела; я был ошеломлен его
дурным настроением – что же касается жука, то, положительно, на рисунке не было видно
усиков, а общий вид насекомого имел очень большое сходство с мертвой головой.
Он взял обратно свою бумагу с очень недовольным видом и готов был скомкать ее,
очевидно, чтобы бросить в огонь, когда случайный взгляд, брошенный им на рисунок, как
казалось, внезапно приковал его внимание. В один миг лицо его сильно покраснело – потом
страшно побледнело. В течение нескольких минут он продолжал подробно изучать рисунок.
Наконец он встал, взял со стола свечу и отправился в самый отдаленный конец комнаты, где
уселся на корабельном сундуке. Здесь он снова начал с взволнованным любопытством
рассматривать бумагу, поворачивая ее во все стороны. Он ничего не говорил, однако, и его
поведение весьма изумляло меня; но я считал благоразумным не обострять возраставшей его
капризности каким-либо замечанием. Вдруг он вынул из бокового кармана портфель,
бережно положил туда бумагу и, спрятав все в письменный стол, запер его на ключ. Теперь
он сделался спокойнее в своих манерах, но прежний восторженный вид утратил напрочь.
Однако, он казался не столько сердитым, сколько сосредоточенным. Чем более надвигался
вечер, тем более и более погружался он в мечтательность, из которой никакая моя живость,
ни шутка не могла его вывести. У меня было намерение провести ночь в хижине, как это
часто случалось раньше, но, видя настроение, в котором находился мой хозяин, я счел за
лучшее распрощаться с ним. Он не сделал никакого движения, чтобы удержать меня, но,
когда я уходил, пожал мне руку даже более сердечно, чем обыкновенно.

Прошло около месяца после этого (и за это время я ничего не слышал о Легране), как
вдруг в Чарльстоне меня посетил его слуга, Юпитер. Я никогда не видал старого доброго
негра таким расстроенным и испугался, не случилось ли с моим другом какого-либо
серьезного несчастья.
– Ну, как, Юпи? – сказал я, – что нового? Как поживает ваш господин?
– Сказать правду, масса, ему совсем не так хорошо, как могло бы быть.
– Нехорошо! Мне очень прискорбно слышать это. На что же он жалуется?
– Вот то-то и оно! – он никогда не жалуется ни на что, а все же он очень болен.
– Очень болен, Юпи! – что же вы не сказали мне этого сразу? Он в постели?
– Нет, не то, если б он лежал – его нигде не найти – вот тут-то душе и больно. Сильно
мое сердце беспокоит бедный масса Вилль…