Page 50 - Отец Горио

— О господин Вотрен, за что хотите вы убить Эжена? — сказала Викторина, всплеснув
руками.
Вотрен отступил на два шага и некоторое время смотрел на Викторину.
— Вот так история! — воскликнул он шутливо, заставив покраснеть бедную девочку. —
А правда, этот молодой человек очень мил? — добавил он. — Вы навели меня на мысль,
прелестное дитя. Я осчастливлю вас обоих.
Госпожа Кутюр взяла свою воспитанницу под руку и увела, сказав ей на ухо:
— Слушайте, Викторина, сегодня я вас не узнаю.
— Я не хочу, чтобы у меня стреляли из пистолетов, — заявила г-жа Воке. — В такой час
все соседи всполошатся, да и полиция пожалует.
— Ну, тихо, мамаша Воке, — ответил Вотрен. — Ля-ля, прекрасно, мы пойдем в тир.
Он присоединился к Растиньяку и дружески взял его под руку.
— Если я докажу вам, — сказал он, — что на тридцать пять шагов всаживаю пулю в туза
пик пять раз подряд, то это не убавит вашей прыти? На мой взгляд, вы малость бесноваты и
дадите убить себя, как дурак.
— Вы уже на попятный! — ответил Эжен.
— Не выводите меня из терпения, — предостерег Вотрен. — Сегодня не холодно,
пойдем сядем вот там, — предложил он, указывая на зеленые скамейки. — Тут никто нас не
услышит. Мне нужно потолковать с вами. Вы юнец хороший, и я не хочу вам зла, ведь я вас
люблю, честное слово Обма… (тьфу, черт!)… честное слово Вотрена. За что я люблю вас, я
вас скажу потом. А пока что я знаю вас так, точно сам вас создал, и докажу вам это. Положите
ваши мешки сюда, — добавил он, указав на круглый стол.
Растиньяк положил деньги на стол и сел, сгорая от любопытства, разожженного до
предела внезапной переменой в обращении человека, который только что хотел его убить, а
теперь выставлял себя каким-то покровителем.
— Вам очень хотелось бы узнать, кто я, чем занимался прежде, что делаю теперь, —
начал Вотрен. — Мой мальчик, вы слишком любопытны. Только спокойно, вы услышите
немало всякой всячины! Мне не повезло. Выслушайте, а говорить будете потом. Вот вам моя
прежняя жизнь в трех словах. Кто я? Вотрен. Что делаю? Что нравится. И все. Хотите знать
мой характер? Я хорош с теми, кто хорош со мной или кто мне по душе. Им все позволено, они
могут наступать мне на ногу, и я не крикну: «Эй, берегись!» Но, черт возьми, я зол, как дьявол,
с теми, кто досаждает мне или просто неприятен! Надо вам сказать, что для меня убить
человека все равно что плюнуть. Но убиваю, только когда это совершенно необходимо, и
стараюсь сделать дело чисто: я, что называется, артист. И вот, каков я есть, я прочел
«Воспоминания» Бенвенуто Челлини, да еще по-итальянски! Это был сорви-голова, он-то и
научил меня подражать провидению, которое нас убивает и так и сяк, но, кроме этого, он
научил меня любить прекрасное во всем, где только оно есть. А разве не прекрасна роль, когда
идешь один противу всех и у тебя есть шансы на удачу? Я много размышлял о современном
строе вашего общественного неустройства. Дуэль, мой мальчик, — детская забава, дурость.
Когда один из двух живых людей должен сгинуть, только дурак отдаст себя на волю случая. А
дуэль? Орел или решка! И только. Я всаживаю в туза пик пять пуль подряд, пуля в пулю, да
еще на тридцать пять шагов! Имея такой талант, можно быть уверенным, что уложишь своего
противника. И что же, я стрелял в одного человека на двадцать шагов и промахнулся. А мой
чудак не держал в руке пистолета ни разу в жизни. Пощупайте! — сказал этот
необыкновенный человек, расстегивая жилет и обнажая грудь, мохнатую, как спина медведя,
поросшую какой-то противной буро-рыжей шерстью; затем вложил палец Растиньяка в ямку
на своей груди и добавил: — Это тот самый молокосос подпалил мне мех, но тогда я был
младенцем ваших лет, двадцати одного года. Я еще верил кое во что, в женскую любовь, в
кучу глупостей, во что и вам предстоит влипнуть. Могло случиться, что мы бы с вами
подрались, не так ли?! Возможно, что вы убили бы меня. Допустим, я лежу в могиле, но куда
деваться вам? Пришлось бы удирать в Швейцарию, проедать папенькины деньги, а их нет. Я
освещу вам ваше положение и сделаю это с высоты своего превосходства, потому что я