Page 97 - Путешествие из Петербурга в Москву

горло, я его повяжу; он мою согреет шею; горло болеть перестанет; я тебя вспоминать буду,
если тебе нужно воспоминовение нищего. – Я снял платок с моей шеи, повязал на шею
слепого… И расстался с ним.
Возвращался чрез Клин, я уже не нашел слепого певца. Он за три дни моего приезда
умер. Но платок мой, сказывала мне та, которая ему приносила пирог по праздникам, надел,
заболев перед смертию, на шею, и с ним положили его во гроб. О! если кто чувствует цену
сего платка, тот чувствует и то, что во мне происходило, слушав сие.

ПЕШКИ

Сколь мне ни хотелось поспешать в окончании моего путешествия, но, по пословице,
голод – не свой брат – принудил меня зайти в избу и, доколе не доберуся опять до рагу,
фрикасе, паштетов и прочего французского кушанья, на отраву изобретенного, принудил меня
пообедать старым куском жареной говядины, которая со мною ехала в запасе. Пообедав сей
раз гораздо хуже, нежели иногда обедают многие полковники (не говорю о генералах) в
дальных походах, я, по похвальному общему обыкновению, налил в чашку приготовленного
для меня кофию и услаждал прихотливость мою плодами пота несчастных африканских
невольников.
Увидев передо мною сахар, месившая квашню хозяйка подослала ко мне маленького
мальчика попросить кусочек сего боярского кушанья.
– Почему боярское? – сказал я ей, давая ребенку остаток моего сахара. – Неужели и ты
его употреблять не можешь?
– Потому и боярское, что нам купить его не на что, а бояре его употребляют для того, что
не сами достают деньги. Правда, что и бурмистр наш, когда ездит к Москве, то его покупает,
но также на наши слезы.
– Разве ты думаешь, что тот, кто употребляет сахар, заставляет вас плакать?
– Не все; но все господа дворяне. Не слезы ли ты крестьян своих пьешь, когда они едят
такой же хлеб, как и мы? – Говоря сие, показывала она мне состав своего хлеба. Он состоял из
трех четвертей мякины и одной части несеяной муки. – Да и то слава богу при нынешних
неурожаях. У многих соседей наших и того хуже. Что ж вам, бояре, в том прибыли, что вы
едите сахар, а мы голодны? Ребята мрут, мрут и взрослые. Но как быть, потужишь, потужишь,
а делай то, что господин велит. – И начала сажать хлебы в печь.
Сия укоризна, произнесенная не гневом или негодованием, но глубоким ощущением
душевныя скорби, исполнила сердце мое грустию. Я обозрел в первый раз внимательно всю
утварь крестьянския избы. Первый раз обратил сердце к тому, что доселе на нем скользило. –
Четыре стены, до половины покрытые, так, как и весь потолок, сажею; пол в щелях, на вершок
по крайней мере поросший грязью; печь без трубы, но лучшая защита от холода, и дым, всякое
утро зимою и летом наполняющий избу; окончины, в коих натянутый пузырь смеркающиися в
полдень пропускал свет; горшка два или три (счастливая изба, коли в одном из них всякий
день есть пустые шти!). Деревянная чашка и кружки, тарелками называемые; стол, топором
срубленный, который скоблят скребком по праздникам. Корыто кормить свиней или телят,
буде есть, спать с ними вместе, глотая воздух, в коем горящая свеча как будто в тумане или за
завесою кажется. К счастию, кадка с квасом, на уксус похожим, и на дворе баня, в коей коли не
парятся, то спит скотина. Посконная рубаха, обувь, данная природою, онучки с лаптями для
выхода. – Вот в чем почитается по справедливости источник государственного избытка, силы,
могущества; но тут же видны слабость, недостатки и злоупотребления законов и их
шероховатая, так сказать, сторона. Тут видна алчность дворянства, грабеж, мучительство
наше и беззащитное нищеты состояние. – Звери алчные, пиявицы ненасытные, что
крестьянину мы оставляем? То, чего отнять не можем, – воздух. Да, один воздух. Отъемлем
нередко у него не токмо дар земли, хлеб и воду, но и самый свет. Закон запрещает отъяти у
него жизнь. Но разве мгновенно. Сколько способов отъяти ее у него постепенно! С одной
стороны – почти всесилие; с другой – немощь беззащитная. Ибо помещик в отношении