Page 114 - Собор Парижской Богоматери

и турецком языках. У одной ребенок – будущий император, у другой – папа, у третьей –
полководец. Бедняжку Пакетту разбирало любопытство: она тоже хотела знать, не суждено ли
ее хорошенькой Агнесе стать когда-нибудь императрицей Армении или других каких-нибудь
земель. И вот она тоже отправилась к цыганам. Цыганки стали любоваться девочкой, ласкать,
целовать ее своими черными губами и восторгаться ее крошечной ручкой, и все это – увы! – к
великому удовольствию матери. Особенно хвалили они прелестные ножки и башмачки
малютки. Девочке не было еще и года. Она уже лепетала, заливалась смехом при виде матери,
была такая пухленькая, кругленькая, ну прямо ангелочек! Она очень испугалась цыганок и
заплакала. Но мать крепко поцеловала ее и ушла в восторге от будущего, какое ворожея
предсказала ее Агнессе. Девочка должна была стать воплощением красоты и добродетели,
более того королевой. Пакетта возвратилась в свою лачугу на улице Великой скорби, гордая
тем, что несет домой будущую королеву.
На следующий день, воспользовавшись минуткой, когда ребенок уснул на ее кровати, –
она всегда укладывала ее спать рядом с собой, – Пакетта, тихонько притворив дверь, побежала
на Сушильную улицу к своей подруге рассказать, что наступит день, когда ее Агнессе будут
прислуживать за столом король английский и эрцгерцог эфиопский, чего-чего только она не
нарассказала! Подымаясь домой по лестнице и не слыша детского плача, она сказала себе:
«Отлично, дитя еще спит». Дверь была распахнута гораздо шире, чем она ее оставила, когда
уходила. Бедная мать вошла, подбежала к кровати… Девочка исчезла, кровать была пуста.
Остался только один из ее хорошеньких башмачков. Мать бросилась вниз по лестнице и стала
биться головой об стену. «Мое дитя! Где мое дитя? Кто отнял у меня мое дитя? кричала она.
Улица была пустынна, дом стоял на отлете; никто не мог ей ничего сказать. Она обегала город,
обшарила все улички, целый день металась то туда, то сюда, исступленная, обезумевшая,
страшная, обнюхивая, словно дикий зверь, потерявший своих детенышей, пороги и окна
домов. Задыхающаяся, растрепанная, страшная, с иссушающим слезы пламенем в очах, она
задерживала каждого прохожего: „Дочь моя! Дочь моя! – кричала она. Прелестная моя
дочурка! Я буду рабой того, кто возвратит мне мою дочь, буду рабой его собаки, и пусть она
сожрет мое сердце!“ Встретив кюре церкви СенРеми, она сказала: „Господин кюре! Я буду
пахать землю ногтями, только верните мне ребенка!“ О, это было душераздирающее зрелище,
Ударда! Я видела, как даже прокурор Понс Лакаор, человек жестокий, и тот не мог удержаться
от слез. Ах, бедная мать! – Вечером она возвратилась домой. Соседка видела, как во время ее
отсутствия к ней украдкой поднялись по лестнице две цыганки с каким-то свертком в руках, а
затем убежали, захлопнув за собой дверь. После их ухода из комнаты Пакетты послышался
детский плач. Мать радостно засмеялась, словно на крыльях взбежала к себе наверх,
распахнула дверь настежь и вошла… О ужас, Ударда! Вместо ее хорошенькой маленькой
Агнессы, такой румяной и свеженькой, вместо этого божьего дара, по полу визжа ползало
какое-то чудовище, мерзкое, хромое, кривое, безобразное. В ужасе она закрыла глаза. „О!
Неужели колдуньи превратили мою дочь в это страшное животное?“ – проговорила она.
Уродца сейчас же унесли. Он свел бы ее с ума. Это было чудовище, родившееся от
какой-нибудь цыганки, отдавшейся дьяволу. На вид ему было года четыре, он лепетал на
каком-то не человеческом языке: это были какие-то совершенно непонятные слова.
Шантфлери упала на пол, схватила башмачок, – это все, что у нее осталось от того, что она
любила. Долго она так лежала, неподвижная, бездыханная, безмолвная, – казалось, она
мертва. Внезапно она вздрогнула всем телом и, покрывая страстными поцелуями свою
святыню, разразилась такими рыданиями, словно сердце ее готово было разорваться. И мы все
рыдали, уверяю вас! Она стонала: „О моя дочка! Моя хорошенькая дочка! Где ты?“ Я и сейчас
еще плачу, как вспомню об этом. Подумайте только: ведь наши дети – плоть от плоти нашей. –
Милый мой Эсташ, ты такой славный! Если бы вы знали, как он мил! Вчера он сказал: „Я хочу
быть конным латником“. О мой Эсташ! И вдруг бы я лишилась тебя! Пакетта вскочила и
помчалась по улицам Реймса. «В цыганский табор! В цыганский табор! Зовите стражу! Надо
сжечь этих проклятых колдуний! – кричала она. Но цыгане уже исчезли. Была глухая ночь.
Гнаться за ними было невозможно.