Page 119 - Собор Парижской Богоматери

– Сестра Гудула, – разжалобившись, сказала Жервеза и расстегнула свою суконную
накидку. – Вот вам покрывало потеплее вашего. Накиньте-ка его себе на плечи.
Затворница отказалась от одежды, как ранее от вина и лепешки.
– Достаточно и вретища! – проговорила она.
– Но ведь надо же чем-нибудь помянуть вчерашний праздник, – сказала добродушная
Ударда.
– Я его и так помню, – проговорила затворница, – вот уже два дня, как в моей кружке нет
воды. – Помолчав немного, она добавила: – В праздники меня совсем забывают. И хорошо
делают! К чему людям думать обо мне, если я не думаю о них? Потухшим угольям – холодная
зола.
И, как бы утомившись от такой длинной речи, она вновь уронила голову на колени.
Простоватая и сострадательная Ударда, понявшая из последних слов затворницы, что та
все еще продолжает жаловаться на холод, наивно спросила:
– Может быть, вам все-таки принести огонька?
– Огонька? – спросила вретишница с каким-то странным выражением. – А принесете вы
его и той бедной крошке, которая вот уже пятнадцать лет покоится в земле?
Она вся дрожала, голос у нее прерывался, очи пылали, она привстала на колени. Вдруг
она простерла свою бледную, исхудавшую руку к изумленно смотревшему на нее Эсташу.
– Унесите ребенка! – воскликнула она. – Здесь сейчас пройдет цыганка!
И упала ничком на пол; лоб ее с резким стуком ударился о плиту, словно камень о
камень.
Женщины подумали, что она умерла. Однако спустя мгновение она зашевелилась и
поползла в тот угол, где лежал башмачок. Они не посмели заглянуть туда, но им слышны были
бессчетные поцелуи и вздохи, перемежавшиеся с душераздирающими воплями и глухими
ударами, точно она билась головой о стену. После одного из ударов, столь яростного, что все
они вздрогнули, до них больше не донеслось ни звука.
– Неужели она убилась? – воскликнула Жервеза, рискнув просунуть голову сквозь
решетку. – Сестра! Сестра Гудула!
– Сестра Гу дула! – повторила Ударда.
– Боже мой! Она не шевелится! Неужели она умерла? – продолжала Жервеза-Гудула!
Гудула!
В горле у Майетты стоял ком, и она долго не могла выговорить ни слова, но потом
сделала над собой усилие и сказала:
– Подождите! – наклонившись к окну, она окликнула затворницу: – Пакетта! Пакетта
Шантфлери!
Ребенок, беспечно дунувший на тлеющий фитиль петарды и вызвавший этим взрыв,
опаливший ему глаза, не испугался бы до такой степени, как испугалась Майетта, увидев,
какое действие произвело это имя, вдруг прозвучавшее в келье сестры Гудулы.
Затворница вздрогнула всем телом, встала на свои босые ноги и бросилась к оконцу;
глаза ее горели таким огнем, что все три женщины и ребенок попятились до самого парапета
набережной.
Страшное лицо затворницы прижалось к решетке отдушины.
– О! Это цыганка зовет меня! – с диким хохотом крикнула она.
Сцена, происходившая в этот момент у позорного столба, приковала ее блуждающий
взор. Ее лицо исказилось от ужаса, она протянула сквозь решетку высохшие, как у скелета,
руки и голосом, походившим на предсмертное хрипение, крикнула:
– Так это опять ты, цыганское отродье! Это ты кличешь меня, воровка детей! Будь же ты
проклята! Проклята! Проклята!

IV. Слеза за каплю воды

Слова эти были как бы соединительным звеном между двумя сценами, которые