Page 122 - Собор Парижской Богоматери

Бичевание окончилось. Два помощника палача обмыли сочившиеся кровью плечи
осужденного, смазали их какой-то мазью, от которой раны тотчас же затянулись, и накинули
ему на спину нечто вроде желтого передника, напоминавшего нарамник. Пьера Тортерю
стряхивал белые ремни плети, и окрасившая и пропитавшая их кровь капала на мостовую.
Но это было еще не все. Квазимодо надлежало выстоять у позорного столба тот час,
который столь справедливо был добавлен Флорианом Барбедьеном к приговору мессира
Робера д'Эстутвиля, – к вящей славе старинного афоризма Иоанна Куменского, связывающего
физиологию с психологией: surdus absurdus. 93
Итак, песочные часы перевернули, и горбуна оставили привязанным к доске, дабы
полностью удовлетворить правосудие.
Простонародье, особенно времен средневековья, является в обществе тем же, чем
ребенок в семье. До тех пор, пока оно пребывает в состоянии первобытного неведения,
морального и умственного несовершеннолетия, о нем, как о ребенке, можно сказать:
В сем возрасте не знают состраданье.
Мы уже упоминали о том, что Квазимодо был предметом общей ненависти, и не без
основания. Во всей этой толпе не было человека, который бы не считал себя вправе
пожаловаться на зловредного горбуна Собора Парижской Богоматери. Появление Квазимодо
у позорного столба было встречено всеобщим ликованием. Жестокая пытка, которой он
подвергся, и его жалкое состояние после пытки не только не смягчили толпу, но, наоборот,
усилили ее ненависть, вооружив ее жалом насмешки.
Когда было выполнено «общественное требование возмездия», как и сейчас еще
выражаются обладатели судейских колпаков, наступила очередь для сведения с Квазимодо
множества личных счетов. Здесь, как и в большой зале Дворца, сильнее всех шумели
женщины. Почти все они имели на него зуб: одни – за его злобные выходки, другие – за его
уродство. Последние бесновались пуще первых.
– Антихристова харя! – кричала одна.
– Чертов наездник на помеле! – кричала другая.
– Ну и рожа! Его наверное выбрали бы папой шутов, если бы сегодняшний день
превратился во вчерашний! – рычала третья.
– Это что! – сокрушалась старуха. – Такую рожу он корчит у позорного столба, а вот
если бы взглянуть, какая у него будет на виселице!
– Когда же большой колокол хватит тебя по башке и вгонит на сто футов в землю,
проклятый звонарь?
– И этакий дьявол звонит к вечерне!
– Ах ты, глухарь! Горбун кривоглазый! Чудовище!
– Эта образина заставит выкинуть младенца лучше, чем все средства и снадобья.
А оба школяра – Жеан Мельник и Робен Пуспен – распевали во всю глотку старинную
народную песню:
Висельнику – веревка!
Уроду – костер!
Оскорбления, брань, насмешки и камни так и сыпались на него со всех сторон.
Квазимодо был глух, но зорок, а народная ярость выражалась на лицах не менее ярко,
чем в словах. К тому же удар камнем великолепно дополнял значение каждой издевки.
Некоторое время он крепился. Но мало-помалу терпение, закалившееся под плетью
палача, стало сдавать и отступило перед этими комариными укусами. Так астурийский бык,
равнодушный к атакам пикадора, приходит в ярость от своры собак и от бандерилий.
Он медленно, угрожающим взглядом обвел толпу. Но, крепко связанный по рукам и
ногам, он не мог одним лишь взглядом отогнать этих мух, впившихся в его рану. И он
заметался. От его бешеных рывков затрещало на брусьях старое колесо позорного столба. Но

93 Кто глух, тот глуп (лат.)