Page 179 - Собор Парижской Богоматери

быть такой маленькой: и если даже нет с ней ребенка, то ей достаточно взглянуть на
хорошенький башмачок, чтобы перед ней уже возник образ нежного и хрупкого создания. Ей
чудится, что она его видит, живого, смеющегося, его нежные ручки, круглую головку, ясные
глазки с голубоватыми белками, его невинные уста. Если на дворе зима, то вот он, здесь,
ползает по ковру, деловито карабкается на скамейку, и мать трепещет от страха, как бы он не
приблизился к огню. Если же лето, то он ковыляет по двору, по саду, рвет траву, растущую
между булыжниками, простодушно, безбоязненно глядит на больших собак, на больших
лошадей, забавляется ракушками, цветами и заставляет ворчать садовника, который находит
на куртинах песок, на дорожках землю. Все, как и он, улыбается, все играет, все сверкает
вокруг него, – даже ветерок и солнечный луч бегают взапуски, путаясь в ее кудряшках. Все это
возникает перед матерью при взгляде на башмачок, и, как воск на огне, тает ее сердце.
Но когда дитя утрачено, эти радостные, очаровательные, нежные образы, которые
обступают крошечный башмачок, превращаются в источник ужасных страданий.
Хорошенький расшитый башмачок становится орудием пытки, которое непрестанно терзает
материнское сердце. В этом сердце звучит все та же струна, струна самая затаенная, самая
чувствительная; но вместо ангела, ласково прикасающегося к ней, ее дергает демон.
Однажды утром, когда майское солнце вставало на темно-синем небе, на таком фоне
Гарофало любил писать свои многочисленные «Снятие со креста», – затворница Роландовой
башни услышала доносившийся с Гревской площади шум колес, топот копыт, лязг железа.
Это ее не очень удивило, и, закрыв уши волосами, чтобы заглушить шум, она снова, стоя на
коленях, отдалась созерцанию неодушевленного предмета, которому поклонялась вот уж
пятнадцать лет. Этот башмачок, как мы уже говорили, был для нее вселенной. В нем была
заточена ее мысль, и освободить ее от этого заключения могла одна лишь смерть. Сколько
горьких упреков, трогательных жалоб, молитв и рыданий об этой очаровательной безделке
розового шелка воссылала она к небесам, об этом знала только мрачная келья Роландовой
башни. Никогда еще подобное отчаяние не изливалось на такую прелестную и такую изящную
вещицу.
В это утро, казалось, скорбь ее была еще надрывнее, чем всегда, и ее громкое
монотонное причитание, долетавшее из склепа, щемило сердце.
– О дочь моя! – стонала она. – Мое бедное дорогое дитя! Никогда больше я не увижу
тебя! Все кончено! А мне сдается, будто это произошло вчера. Боже мой, боже мой! Уж лучше
бы ты не дарил ее мне, если хотел отнять так скоро! Разве тебе не ведомо, что ребенок врастает
в нашу плоть, и мать, потерявшая дитя, перестает верить в бога? О несчастная, зачем я вышла
из дому в этот день? Господи, господи! Если ты лишил меня дочери, то ты, наверное, никогда
не видел меня вместе с нею, когда я отогревала ее, веселенькую, у моего очага; когда она,
улыбаясь мне, сосала мою грудь; когда я заставляла ее перебирать ножонками по мне до
самых моих губ! О, если бы ты взглянул на нас тогда, господи, ты бы сжалился надо мной, над
моим счастьем, ты не лишил бы меня единственной любви, которая еще жила в моем сердце!
Неужели я была такой презренной тварью, господи, что ты не пожелал даже взглянуть на
меня, прежде, чем осудить? О горе, горе! Вот башмачок, а ножка где? Где все ее тельце? Где
дитя? Дочь моя! Дочь моя! Что они сделали с тобой? Господи, верни ее мне! За те пятнадцать
лет, что я провела в моленьях перед тобой, о господи, мои колени покрылись струпьями! Разве
этого мало? Верни ее мне хоть на день, хоть на час, хоть на одну минуту, на одну минуту,
господи! А потом ввергни меня на веки вечные в преисподнюю! О, если бы я знала, где
влачится край твоей ризы, я ухватилась бы за него обеими руками и умолила бы вернуть мое
дитя! Вот ее хорошенький крохотный башмачок! Разве тебе его не жаль, господи? Как ты мог
обречь бедную мать на пятнадцатилетнюю муку? Пресвятая дева, милостивая заступница!
Верни мне моего младенца Иисуса, у меня его отняли, у меня его украли, его пожрали на
поляне, поросшей вереском, выпили его кровь, обглодали его косточки! Сжалься надо мной,
пресвятая дева! Моя дочь! Я хочу видеть мою дочь! Что мне до того, что она в раю? Мне не
нужны ваши ангелы, мне нужно мое дитя! Я – львица, мне нужен мой львенок! Я буду
кататься по земле, я разобью камни моей головой, я загублю свою душу, я прокляну тебя,