Page 219 - Собор Парижской Богоматери

казался более озабоченным, чем обычно. После ночного происшествия в келье он очень дурно
обращался с Квазимодо, был груб с ним, даже бил его, но ничто не могло поколебать
покорность, терпение и безропотную преданность звонаря. Без упрека, без жалобы сносил он
от архидьякона все – угрозы, брань, побои. Он только с беспокойством глядел ему вслед, когда
Клод поднимался на башню, но архидьякон и сам остерегался попадаться на глаза цыганке.
Итак, в эту ночь Квазимодо, скользнув взглядом по своим бедным заброшенным
колоколам – по Жакелине, Марии, Тибо, – взобрался на вышку верхней башни и, поставив на
крышу потайной, закрытый наглухо фонарь, принялся глядеть на Париж… Ночь, как мы уже
сказали, была очень темная. Париж в те времена почти никак не освещался и являл глазу
нагромождение черных массивов, пересекаемых белесоватыми излучинами Сены. Квазимодо
не видел света нигде, кроме окна далекого здания, неясный и сумрачный профиль которого
обрисовывался высоко над кровлями со стороны Сент-Антуанских ворот. Там, очевидно, тоже
кто-то бодрствовал.
Окидывая внимательным взглядом туманный ночной горизонт. Квазимодо ощущал в
душе необъяснимую тревогу. Уже несколько дней он был настороже. Он заметил, что вокруг
собора непрерывно сновали люди зловещего вида, не спускавшие глаз с убежища девушки. И
он подумал, не затевается ли заговор против несчастной затворницы. Он воображал, что народ
ненавидел ее так же, как его, и что надо ожидать в ближайшее время каких-нибудь событий.
Потому-то он и дежурил на своей звоннице, «мечтая в своей ментально», как говорит Рабле;
неся сторожевую службу, как верный пес, он подозрительно посматривал то на Париж, то на
келью.
Пристально вглядываясь в город своим единственным глазом, который благодаря
необыкновенной зоркости, как бы полученной им от природы в вознаграждение, почти
возмещал другие недостающие Квазимодо органы чувств, он вдруг заметил, что очертания
Старой Скорняжной набережной приняли несколько необычный вид; там чувствовалось
какое-то движение; линия парапета, черневшая над белизной воды, не была прямой и
неподвижной, как на других набережных, – она колыхалась, подобно речной зыби или
головам движущейся толпы.
Это ему показалось странным. Он усилил внимание. Казалось, движение шло в сторону
Сите. Нигде ни огонька. Некоторое время движение происходило на набережной, затем
постепенно схлынуло, словно вошло внутрь острова, потом прекратилось, и линия
набережной снова стала прямой и неподвижной.
Квазимодо терялся в догадках; вдруг ему показалось, что движение вновь возникло на
Папертной улице, врезавшейся в Сите перпендикулярно фасаду Собора Богоматери. Наконец,
невзирая на кромешную тьму, он увидел, как из этой улицы показалась голова колонны, как в
одно мгновение всю площадь запрудила толпа, в которой ничего нельзя было разглядеть в
потемках, кроме того, что это была толпа.
В этом зрелище таилось что-то страшное. Необычная процессия, словно старавшаяся
укрыться в глубокой тьме, вероятно, хранила такое же глубокое молчание. И все же она
должна была производить какой-нибудь шум, должен был быть слышен хотя бы топот ног. Но
этот шум не доходил до глухого, и сборище людей, которое он еле различал и которое совсем
не слышал, хотя оно волновалось и двигалось близко от него, производило на него
впечатление сонма мертвецов, безмолвных, неосязаемых, затерянных во мгле Ему казалось,
что на него надвигается туман с утонувшими в нем людьми, что в этом тумане шевелятся тени.
Тут все его сомнения воскресли, мысль о нападении на цыганку вновь возникла в его
мозгу Он смутно ощутил, что надвигается опасность Трудно было ожидать от столь
неповоротливого ума, чтобы в это решительное мгновение он мог так быстро все сообразить
Что было ему делать? Разбудить цыганку? Заставить ее бежать? Куда бежать? Улицы
наводнены толпой, задняя стена церкви выходит к реке. Нет ни лодки, ни выхода Остается
одно не нарушая сна Эсмеральды, пасть мертвым на пороге Собора Богоматери,
сопротивляться хотя бы до тех пор, пока не подоспеет помощь, если только она придет. Ведь
несчастная всегда успеет проснуться для того, чтобы умереть. Остановившись на этом