Page 229 - Собор Парижской Богоматери

Читатель, быть может, помнит, что за минуту перед тем, как Квазимодо заметил в
ночном мраке шайку бродяг, он, обозревая с высоты своей башни Париж, увидел только один
огонек, светившийся в окне самого верхнего этажа высокого и мрачного здания рядом с
Сент-Антуанскими воротами. Это здание была Бастилия. Этой мерцавшей звездочкой была
свеча Людовика XI.
Король Людовик XI уже два дня провел в Париже. Через день он предполагал вновь
отбыть в свой укрепленный замок Монтиль-ле-Тур. Он вообще лишь редкими и короткими
наездами появлялся в своем добром городе Париже, находя, что в нем недостаточно потайных
ходов, виселиц и шотландских стрелков.
Эту ночь он решил провести в Бастилии. Огромный его покой в Лувре, в пять
квадратных туаз с большим камином, украшенным изображениями двенадцати огромных
животных и тринадцати великих пророков, с просторным ложем (одиннадцать футов в
ширину и двенадцать в длину) не очень привлекал его. Он терялся среди всего этого величия.
Король, обладавший вкусом скромного горожанина, предпочитал каморку с узкой постелью в
Бастилии. К тому же Бастилия была лучше укреплена, чем Лувр.
«Каморка», которую король отвел себе в знаменитой государственной тюрьме, была все
же достаточно обширна и занимала самый верхний этаж башенки, возведенной на главной
замковой башне. Это была уединенная круглая комната, обитая блестящими соломенными
циновками, с цветным потолком, который перерезали балки, увитые лилиями из
позолоченного олова, с деревянными панелями, выкрашенными красивой ярко-зеленой
краской, составленной из реальгара и индиго, и усеянными розетками из белой оловянной
глазури.
В ней было лишь одно высокое стрельчатое окно, забранное решеткой из медной
проволоки и железных прутьев и затененное помимо этого великолепными цветными, с
изображениями гербов короля и королевы, стеклами, каждое из которых стоило двадцать два
су.
В ней был лишь один вход, одна дверь с низкой аркой, во вкусе того времени, изнутри
обитая вышитым ковром и снабженная снаружи портиком из ирландской сосны – хрупким
сооружением тонкой, искусной столярной работы, которое часто можно было видеть в
старинных домах еще лет полтораста назад. «Хотя они обезображивают и загромождают
жилища, – говорит с отчаянием Соваль, – тем не менее наши старики не желают расставаться
с ними и сохраняют их наперекор всему»
Но в этой комнате нельзя было найти обычного для того времени убранства – никаких
скамей – ни длинных, с мягкими сиденьями, ни в форме ларей, ни табуретов на трех ножках,
ни прелестных скамеечек на резных подставках, стоивших четыре су каждая Здесь стояло
только одно роскошное складное кресло, его деревянные части были разрисованы розами на
красном фоне, а сиденье алой кордовской кожи украшено длинной шелковой бахромой и
усеяно золотыми гвоздиками Это одинокое кресло указывало на то, что лишь одна особа
имела право сидеть в этой комнате Рядом с креслом, у самого окна, стоял стол, покрытый
ковром с изображениями птиц На столе письменный прибор в чернильных пятнах, свитки
пергамента, перья и серебряный чеканный кубок. Чуть подальше – переносная печь, аналой,
обитый темнокрасным бархатом и украшенный золотыми шишечками Наконец в глубине
стояла простая кровать, накрытая покрывалом желто-красного штофа, без мишуры и
позументов, со скромной бахромой. Эту самую кровать, знаменитую тем, что она навевала на
Людовика XI то сон, то бессонницу, можно было видеть еще двести лет спустя в доме одного
государственного советника, где ее узрела на старости лет г-жа Пилу, прославленная в романе
Кир под именем Аррицидии, или Олицетворенной нравственности.
Такова была комната, называвшаяся «кельей, в которой Людовик Французский читает
часослов».
В ту минуту, когда мы ввели сюда читателя, комната тонула во мраке. Сигнал к тушению
огней был подан уже час назад, наступила ночь, на столе мерцала только одна жалкая восковая
свеча, озарявшая пять человек, собравшихся в этой комнате.