Page 235 - Собор Парижской Богоматери

Королю это было известно лучше, чем кому бы то ни было, но таковы были причуды его
нрава.
– А! – сказал он с самым простодушным видом, как будто только что вспомнил об
этом. – Гильом де Аранкур, друг его высокопреосвященства кардинала Балю. Славный малый
был этот епископ!
Через несколько минут дверь комнаты снова распахнулась, а затем снова затворилась за
пятью лицами, которых читатель видел в начале этой главы и которые, заняв прежние места,
приняли прежние позы и продолжали по-прежнему беседовать вполголоса.
В отсутствие короля на его стол положили письма, и он сам их распечатал. Затем быстро,
одно за другим прочел и дал знак мэтру Оливье, по-видимому, исполнявшему при нем
должность первого министра, чтобы тот взял перо. Не сообщая ему содержания бумаг, король
тихим голосом стал диктовать ответы, а тот записывал их в довольно неудобной позе,
опустившись на колени у стола.
Господин Рим внимательно наблюдал за королем.
Но король говорил так тихо, что до фламандцев долетали лишь обрывки малопонятных
фраз, как, например:
«… Поддерживать торговлею плодородные местности и мануфактурами местности
бесплодные… Показать английским вельможам наши четыре бомбарды: «Лондон»,
«Брабант», «Бург-ан-Брес» и «Сент-Омер»… Артиллерия является причиной того, что война
ведется ныне более осмотрительно… Нашему другу господину де Бресюиру… Армию нельзя
содержать, не взимая дани» и т. д.
Впрочем, один раз он возвысил голос:
– Клянусь Пасхой! Его величество король сицилийский запечатывает свои грамоты
желтым воском, точно король Франции. Мы, пожалуй, напрасно позволили ему это. Мой
любезный кузен, герцог Бургундский, никому не давал герба с червленым полем. Величие
царственных домов зиждется на неприкосновенности привилегий. Запиши это, милый
Оливье.
Немного погодя он воскликнул:
– О-о! Какое пространное послание! Чего хочет от нас наш брат император? – Он
пробежал письмо, прерывая свое чтение восклицаниями: – Оно точно! Немцы невероятно
многочисленны и сильны! Но мы не забываем старую поговорку: «Нет графства прекраснее
Фландрии; нет герцогства прекраснее Милана; нет королевства прекраснее Франции»! Не так
ли, господа фламандцы?
На этот раз Копеноль поклонился одновременно с Гильомом Римом. Патриотическое
чувство чулочника было удовлетворено.
Последнее письмо заставило Людовика XI нахмуриться.
– Это еще что такое? Челобитные и жалобы на наши пикардийские гарнизоны? Оливье!
Пишите побыстрее маршалу Руо. Пишите, что дисциплина ослабла, что вестовые, призванные
в войска дворяне, вольные стрелки и швейцарцы наносят бесчисленные обиды селянам… Что
воины, не довольствуясь тем добром, которое находят в доме земледельцев, принуждают их с
помощью палочных ударов или копий ехать в город за вином, рыбой, пряностями и прочим,
что является излишеством. Напишите, что его величеству королю известно об этом… Что мы
желаем оградить наш народ от неприятностей, грабежей и вымогательств… Что такова наша
воля, клянусь царицей небесной!.. Кроме того, нам не угодно, чтобы какие-то гудочники,
цирюльники или другая войсковая челядь наряжались, точно князья, в шелка и бархат, и
унизывали себе пальцы золотыми кольцами. Что подобное тщеславие не угодно господу
богу… Что мы сами, хотя и дворянин, довольствуемся камзолом из сукна по шестнадцать су за
парижский локоть. Что, следовательно, и господа обозные служители тоже могут снизойти до
этого. Отпишите и предпишите… Господину Руо, нашему другу… Хорошо!
Он продиктовал это послание громко, твердо, отрывисто. В ту минуту, когда он
заканчивал его, дверь распахнулась и пропустила новую фигуру, которая стремглав вбежала в
комнату, растерянно крича: