Page 244 - Собор Парижской Богоматери

Потом – нрав жителей. Гентцы очень склонны к восстаниям. Они всегда любят наследника, а
государя – никогда. Ну хорошо! Допустим, в одно прекрасное утро придут ко мне в лавку и
скажут: «Дядюшка Копеноль! Происходит то-то и то-то, герцогиня Фландрская желает спасти
своих министров, верховный судья удвоил налог на яблоневые и грушевые дички», – или
что-нибудь в этом роде. Что угодно. Я тотчас же бросаю работу, выхожу из лавки на улицу и
кричу: «Грабь!» В городе всегда найдется бочка с выбитым дном. Я взбираюсь на нее и громко
говорю все, что придет на ум, все, что лежит на сердце. А когда ты из народа, государь, у тебя
всегда что-нибудь да лежит на сердце. Ну, тут собирается народ. Кричат, бьют в набат,
отобранным у солдат оружием вооружают селян, рыночные торговцы присоединяются к нам,
и бунт готов! И так будет всегда, пока в поместьях будут господа, в городах – горожане, а в
селениях – селяне.
– Против кого же вы бунтуете? – спросил король. – Против ваших судей? Против ваших
господ?
– Все бывает. Как когда. Иной раз и против нашего герцога.
Людовик XI снова сел в кресло и, улыбаясь, сказал:
– Вот как? Ну, а у нас пока еще они дошли только до судей!
В эту минуту вошел Оливье ле Ден. За ним следовали два пажа, несшие принадлежности
королевского туалета. Но Людовика XI поразило то, что Оливье сопровождали, кроме того,
парижский прево и начальник ночной стражи, по-видимому, совершенно растерявшиеся.
Злопамятный брадобрей тоже казался ошеломленным, но вместе с тем в нем проглядывало
внутреннее удовольствие.
Он заговорил первый:
– Государь! Прошу ваше величество простить меня за прискорбную весть, которую я
вам несу.
Король резко обернулся, прорвав ножкой кресла циновку, покрывавшую пол.
– Что это значит?
– Государь! – продолжал Оливье ле Ден со злобным видом человека, радующегося, что
может нанести жестокий удар. – Народ бунтует вовсе не против дворцового судьи.
– А против кого же?
– Против вас, государь.
Старый король вскочил и с юношеской живостью выпрямился во весь рост.
– Объяснись, Оливье! Объяснись! Да проверь, крепко ли у тебя держится голова на
плечах, милейший. Если ты нам лжешь, то, клянусь крестом святого Лоо, меч, отсекший
голову герцогу Люксембургскому, не настолько еще зазубрился, чтобы не снести прочь и
твоей!
Клятва была ужасна. Только дважды в жизни Людовик XI клялся крестом святого Лоо.
– Государь… – начал было Оливье.
– На колени! – прервал его король. – Тристан, стереги этого человека!
Оливье опустился на колени и холодно произнес:
– Государь! Ваш королевский суд приговорил к смерти какую-то колдунью. Она нашла
убежище в Соборе Богоматери. Народ хочет силой ее оттуда взять. Господин прево и
господин начальник ночной стражи, прибывшие оттуда, здесь перед вами и могут уличить
меня, если я говорю неправду. Народ осаждает Собор Богоматери.
– Вот как! – проговорил тихим голосом король, побледнев и дрожа от гнева. – Собор
Богоматери! Они осаждают пресвятую Деву, милостивую мою владычицу, в ее соборе!
Встань, Оливье. Ты прав. Место Симона Радена за тобой. Ты прав. Это против меня они
поднялись. Колдунья находится под защитой собора, а собор – под моей. А я-то думал, что
взбунтовались против судьи! Оказывается, против меня!
Словно помолодев от ярости, он стал расхаживать большими шагами по комнате. Он уже
не смеялся. Он был страшен. Лисица превратилась в гиену. Он так задыхался, что не мог
произнести ни слова, губы его шевелились, а костлявые кулаки судорожно сжимались.
Внезапно он поднял голову, впавшие глаза вспыхнули, а голос загремел, как труба: