Page 31 - Собор Парижской Богоматери

как горит сотня вязанок хвороста, – это лучшее из зрелищ!
Но, вглядевшись, он заметил, что круг был значительно шире, чем нужно для того, чтобы
греться возле королевского костра, и что этот наплыв зрителей объяснялся не только видом
ста роскошно пылавших вязанок хвороста.
На просторном, свободном пространстве между костром и толпой плясала девушка.
Была ли она человеческим существом, феей или ангелом, этого Гренгуар,
философ-скептик, иронического склада поэт, сразу определить не мог, настолько был он
очарован ослепительным видением.
Она была невысока ростом, но казалась высокой – так строен был ее тонкий стан. Она
была смугла, но нетрудно было догадаться, что днем у ее кожи появлялся чудесный
золотистый оттенок, присущий андалускам и римлянкам. Маленькая ножка тоже была ножкой
андалуски, – так легко ступала она в своем узком изящном башмачке. Девушка плясала,
порхала, кружилась на небрежно брошенном ей под ноги старом персидском ковре, и всякий
раз, когда ее сияющее лицо возникало перед вами, взгляд ее больших черных глаз ослеплял
вас, как молнией.
Взоры толпы были прикованы к ней, все рты разинуты. Она танцевала под рокотанье
бубна, который ее округлые девственные руки высоко взносили над головой. Тоненькая,
хрупкая, с обнаженными плечами и изредка мелькавшими из-под юбочки стройными
ножками, черноволосая, быстрая, как оса, в золотистом, плотно облегавшем ее талию корсаже,
в пестром раздувавшемся платье, сияя очами, она казалась существом воистину неземным.
«Право, – думал Гренгуар, – это саламандра, это нимфа, это богиня, это вакханка с горы
Менад!»
В это мгновение одна из кос «саламандры» расплелась, привязанная к ней медная
монетка упала и покатилась по земле.
– Э, нет, – сказал он, – это цыганка.
Мираж рассеялся.
Девушка снова принялась плясать. Подняв с земли две шпаги и приставив их остриями
ко лбу, она начала вращать их в одном направлении, а сама кружилась в обратном.
Действительно, это была просто-напросто цыганка. Но как ни велико было разочарование
Гренгуара, он не мог не поддаться обаянию и волшебству зрелища. Яркий алый свет
праздничного костра весело играл на лицах зрителей, на смуглом лице девушки, отбрасывая
слабый отблеск вместе с их колышущимися тенями в глубину площади, на черный, покрытый
трещинами старинный фасад «Дома с колоннами» с одной стороны и на каменные столбы
виселицы – с другой.
Среди множества лиц, озаренных багровым пламенем костра, выделялось лицо
человека, казалось, более других поглощенного созерцанием плясуньи. Это было суровое,
замкнутое, мрачное лицо мужчины. Человеку этому, одежду которого заслоняла теснившаяся
вокруг него толпа, на вид можно было дать не более тридцати пяти лет; между тем он был уже
лыс, и лишь кое-где на висках еще уцелело несколько прядей редких седеющих волос; его
широкий и высокий лоб бороздили морщины, но в глубоко запавших глазах сверкал
необычайный юношеский пыл, жажда жизни и затаенная страсть. Он, не отрываясь, глядел на
цыганку, и пока шестнадцатилетняя беззаботная девушка, возбуждая восторг толпы, плясала и
порхала, его лицо становилось все мрачнее. Временами улыбка у него сменяла вздох, но в
улыбке было еще больше скорби, чем в самом вздохе.
Наконец девушка остановилась, прерывисто дыша, и восхищенная толпа разразилась
рукоплесканиями.
– Джали! – позвала цыганка.
И тут Гренгуар увидел подбежавшую к ней прелестную белую козочку, резвую,
веселую, с глянцевитой шерстью, позолоченными рожками и копытцами, в золоченом
ошейнике, которую он прежде не заметил; до этой минуты, лежа на уголке ковра, она, не
отрываясь, глядела на пляску своей госпожи.
– Джали! Теперь твой черед, – сказала плясунья.