Page 34 - Собор Парижской Богоматери

Зрители тоже ворчали.
– К черту вретишницу! – возмущались многие.
Старое незримое пугало могло бы дорого поплатиться за свои нападки на цыганку, если
бы в эту минуту внимание толпы не было отвлечено процессией шутовского папы, успевшей
обежать улицы и хлынувшей теперь с факелами и шумом на площадь.
Эта процессия, которую читатель наблюдал, когда она выходила из Дворца, дорогой
установила порядок и вобрала в себя всех мошенников, бездельников, воров и бродяг Парижа.
Прибыв на Гревскую площадь, она являла собою зрелище поистине внушительное.
Впереди двигались цыгане. Во главе их, направляя и вдохновляя шествие, ехал верхом
на коне цыганский герцог в сопровождении своих пеших графов; за ними беспорядочной
толпой следовали цыгане и цыганки, таща на спине ревущих детей; и все – герцог, графы и
чернь – были в отрепьях и мишуре. За цыганами двигались подданные королевства «Арго», то
есть все воры Франции, разделенные по рангам на несколько отрядов; первыми шли самые
низшие по званию. По четыре человека в ряд, со всевозможными знаками отличия
соответственно их ученой степени в области этой особой науки, проследовало множество
калек – хромых и одноруких: карманников, богомольцев, эпилептиков, скуфейников,
христарадников, котов, шатунов, деловых ребят, хиляков, погорельцев, банкротов,
забавников, форточников, мазуриков и домушников, – если перечислить их всех, то это
утомило бы самого Гомера. В центре конклава мазуриков и домушников можно было с трудом
различить короля Арго, великого кесаря, сидевшего на корточках в тележке, которую тащили
две большие собаки. Вслед за подданными короля Арго шли люди царства галилейского.
Впереди бежали дерущиеся и выплясывающие пиррический танец скоморохи, за ними
величаво выступал Гильом Руссо, царь галилейский, облаченный в пурпурную, залитую
вином хламиду, окруженный своими жезлоносцами, клевретами и писцами счетной палаты.
Под звуки достойной шабаша музыки шествие замыкала корпорация судебных писцов в
черных мантиях, несших украшенные цветами «майские ветви» и большие желтые восковые
свечи. В самом центре этой толпы самые знатные члены братства шутов несли на плечах
носилки, на которых было больше свечей, чем на раке св. Женевьевы во время эпидемии
чумы. А на носилках, облаченный в мантию и митру, с посохом в руке, блистал вновь
избранный папа шутов – звонарь Собора Парижской Богоматери, Квазимодо-горбун.
У каждого отряда этой причудливой процессии была своя музыка. Цыгане били в
балафосы и африканские тамбурины. Народ «арго», не очень музыкальный, все еще
придерживался виолы, пастушьего рожка и старинной рюбебы XII столетия. Царство
галилейское не намного опередило их: в его оркестре с трудом можно было различить звук
жалкой ребеки – скрипки младенческой поры искусства, имевшей всего три тона. Зато все
музыкальное богатство эпохи разворачивалось в великолепной какофонии, звучавшей вокруг
папы шутов. И все же оно заключалось лишь в ребеках верхнего, среднего и нижнего
регистров, если не считать множества флейт и медных инструментов. Увы! – нашим
читателям уже известно, что это был оркестр Гренгуара.
Трудно изобразить горделивую и благоговейную радость, которая все время, пока
процессия двигалась от Дворца к Гревской площади, освещала безобразное и печальное лицо
Квазимодо. Впервые испытывал он восторг удовлетворенного самолюбия. До сей поры он
знал лишь унижение, презрение к своему званию и отвращение к своей особе. Невзирая на
глухоту, он, как истинный папа, смаковал приветствия толпы, которую ненавидел за ее
ненависть к себе. Нужды нет, что его народ был лишь сбродом шутов, калек, воров и нищих!
Все же это был народ, а он его властелин. И он принимал за чистую монету эти насмешливые
рукоплескания, эти озорные знаки почтения, в которых, надо сознаться, выражался и самый
настоящий страх. Ибо горбун был силен, ибо кривоногий был ловок, ибо глухой был свиреп, а
эти три качества укрощают насмешников.
Но едва ли вновь избранный папа шутов отдавал себе ясный отчет в чувствах, какие
испытывал он сам, и в тех, какие внушал другим. Дух, обитавший в его убогом теле, был столь
же убог и несовершенен. Поэтому все, что переживал горбун в эти мгновения, оставалось для