Page 19 - Темные аллеи

— Нет, серьезно?
— Ну, потому, что я застрелился, а она закололась кинжалом…
И, умывшись и почистив зубы, они затворились в образовавшейся тесноте купе,
разделись и с дорожной отрадой легли под свежее глянцевитое полотно простынь и на такие
же подушки, все скользившие с приподнятого изголовья.
Сине-лиловый глазок над дверью тихо глядел в темноту. Она скоро заснула, он не спал,
лежал, курил и мысленно смотрел в то лето…
На теле у нее тоже было много маленьких темных родинок — эта особенность была
прелестна. Оттого, что она ходила в мягкой обуви, без каблуков, все тело ее волновалось под
желтым сарафаном. Сарафан был широкий, легкий, и в нем так свободно было ее долгому
девичьему телу. Однажды она промочила в дождь ноги, вбежала из сада в гостиную, и он
кинулся разувать и целовать ее мокрые узкие ступни — подобного счастья не было во всей его
жизни. Свежий, пахучий дождь шумел все быстрее и гуще за открытыми на балкон дверями, в
потемневшем доме все спали после обеда — и как страшно испугал его и ее какой-то черный с
металлически-зеленым отливом петух в большой огненной короне, вдруг тоже вбежавший из
сада со стуком коготков по полу в ту самую горячую минуту, когда они забыли всякую
осторожность. Увидав, как они вскочили с дивана, он торопливо и согнувшись, точно из
деликатности, побежал назад под дождь с опущенным блестящим хвостом…
Первое время она все приглядывалась к нему; когда он заговаривал с ней, темно
краснела и отвечала насмешливым бормотанием; за столом часто задевала его, громко
обращаясь к отцу:
— Не угощайте его, папа, напрасно. Он вареников не любит. Впрочем, он и окрошки не
любит, и лапши не любит, и простоквашу презирает, и творог ненавидит.
По утрам он был занят с мальчиком, она по хозяйству — весь дом был на ней. Обедали в
час, и после обеда она уходила к себе в мезонин или, если не было дождя, в сад, где стоял под
березой ее мольберт, и, отмахиваясь от комаров, писала с натуры. Потом стала выходить на
балкон, где он после обеда сидел с книгой в косом камышовом кресле, стояла, заложив руки за
спину, и посматривала на него с неопределенной усмешкой:
— Можно узнать, какие премудрости вы изволите штудировать?
— Историю французской революции.
— Ах, бог мой! Я и не знала, что у нас в доме оказался революционер!
— А что ж вы свою живопись забросили?
— Вот-вот и совсем заброшу. Убедилась в своей бездарности.
— А вы покажите мне что-нибудь из ваших писаний.
— А вы думаете, что вы что-нибудь смыслите в живописи?
— Вы страшно самолюбивы.
— Есть тот грех…
Наконец предложила ему однажды покататься по озеру, вдруг решительно сказала:
— Кажется, дождливый период наших тропических мест кончился. Давайте
развлекаться. Душегубка наша, правда, довольно гнилая и с дырявым дном, но мы с Петей все
дыры забили кугой…
День был жаркий, парило, прибрежные травы, испещренные желтыми цветочками
куриной слепоты, были душно нагреты влажным теплом, и над ними низко вились несметные
бледно-зеленые мотыльки.
Он усвоил себе ее постоянный насмешливый тон и, подходя к лодке, сказал:
— Наконец-то вы снизошли до меня!
— Наконец-то вы собрались с мыслями ответить мне! — бойко ответила она и прыгнула
на нос лодки, распугав лягушек, со всех сторон зашлепавших в воду, но вдруг дико взвизгнула
и подхватила сарафан до самых колен, топая ногами:
— Уж! Уж!
Он мельком увидал блестящую смуглость ее голых ног, схватил с носа весло, стукнул им
извивавшегося по дну лодки ужа и, поддев его, далеко отбросил в воду.