Page 14 - Темные аллеи

дороге. И так же внезапно очнулся через час — с ясной и дикой мыслью: «Да ведь она бросила
меня! Наняла на деревне мужика и уехала на станцию, в Москву, — от нее все станется! Но,
может быть, вернулась?» Прошел по дому — нет, не вернулась. Стыдно прислуги…
Часов в десять, не зная, что делать, я надел полушубок, взял зачем-то ружье и пошел по
большой дороге к Завистовскому, думая: «Как нарочно, и он не пришел нынче, а у меня еще
целая страшная ночь впереди! Неужели правда уехала, бросила? Да нет, не может быть!» Иду,
скрипя по наезженному среди снегов пути, блестят слева снежные поля под низкой, бедной
луной… Свернул с большой дороги, пошел к усадьбе Завистовского: аллея голых деревьев,
ведущая к ней по полю, потом въезд во двор, слева старый, нищий дом, в доме темно…
Поднялся на обледенелое крыльцо, с трудом отворил тяжелую дверь в клоках обивки, — в
прихожей краснеет открытая прогоревшая печка, тепло и темнота… Но темно и в зале.
— Викентий Викентич!
И он бесшумно, в валенках, появился на пороге кабинета, освещенного тоже только
луной в тройное окно.
— Ах, это вы… Входите, входите, пожалуйста… А я, как видите, сумерничаю, коротаю
вечер без огня…
Я вошел и сел на бугристый диван.
— Представьте себе. Муза куда-то исчезла…
Он промолчал. Потом почти неслышным голосом:
— Да, да, я вас понимаю…
— То есть, что вы понимаете?
И тотчас, тоже бесшумно, тоже в валенках, с шалью на плечах, вышла из спальни,
прилегавшей к кабинету, Муза.
— Вы с ружьем, — сказала она. — Если хотите стрелять, то стреляйте не в него, а в меня.
И села на другой диван, напротив.
Я посмотрел на ее валенки, на колени под серой юбкой, — все хорошо было видно в
золотистом свете, падавшем из окна, — хотел крикнуть: «Я не могу жить без тебя, за одни эти
колени, за юбку, за валенки готов отдать жизнь!»
— Дело ясно и кончено, — сказала она. — Сцены бесполезны.
— Вы чудовищно жестоки, — с трудом выговорил я.
— Дай мне папиросу, — сказала она Завистовскому.
Он трусливо сунулся к ней, протянул портсигар, стал по карманам шарить спичек…
— Вы со мной говорите уже на «вы», — задыхаясь, сказал я, — вы могли бы хоть при
мне не говорить с ним на «ты».
— Почему? — спросила она, подняв брови, держа на отлете папиросу.
Сердце у меня колотилось уже в самом горле, било в виски. Я поднялся и, шатаясь,
пошел вон.
17 октября 1938

Поздний час

Ах, как давно я не был там, сказал я себе. С девятнадцати лет. Жил когда-то в России,
чувствовал ее своей, имел полную свободу разъезжать куда угодно, и не велик был труд
проехать каких-нибудь триста верст. А все не ехал, все откладывал. И шли и проходили годы,
десятилетия. Но вот уже нельзя больше откладывать: или теперь, или никогда. Надо
пользоваться единственным и последним случаем, благо час поздний и никто не встретит
меня.
И я пошел по мосту через реку, далеко видя все вокруг в месячном свете июльской ночи.
Мост был такой знакомый, прежний, точно я его видел вчера: грубо-древний, горбатый и
как будто даже не каменный, а какой-то окаменевший от времени до вечной
несокрушимости, — гимназистом я думал, что он был еще при Батые. Однако о древности
города говорят только кое-какие следы городских стен на обрыве под собором да этот мост.