Page 44 - Темные аллеи

двойными почерневшими от времени рамами в мелкую клетку, третье, влево от изголовья,
белее и светлее всего. На потолке этот белый отсвет, а в углу дрожит, гудит и постукивает
втягиваемая разгорающимся огнем заслонка печки — как хорошо, он спал, ничего не слыхал,
а Таня, Танечка, верная, любимая, растворила ставни, потом тихо вошла в валенках, вся
холодная, в снегу на плечах и на голове, закутанной пеньковым платком, и, став на колени,
затопила. И не успел он подумать, как она вошла, неся поднос с чаем, уже без платка. С чуть
заметной улыбкой взглянула, ставя поднос на столик у изголовья, в его по-утреннему ясные,
со сна точно удивленные глаза:
— Что ж вы так заспались?
— А который час?
Посмотрела на часы на столике и не сразу ответила — до сих пор не сразу разбирает,
который час:
— Десять… Без десяти минут девять…
Взглянув на дверь, он потянул ее к себе за юбку. Она отклонилась, отстраняя его руку:
— Никак нельзя, все проснулись…
— Ну, на одну минуту!
— Старуха зайдет…
— Никто не зайдет — на одну минуту!
— Ах, наказанье мне с вами!
Быстро вынув одну за другой ноги в шерстяных чулках из валенок, легла, озираясь на
дверь… Ах, этот крестьянский запах ее головы, дыхания, яблочный холодок щеки! Он сердито
зашептал:
— Опять ты целуешься со сжатыми губами! Когда я тебя отучу!
— Я не барышня… Погодите, я пониже ляжу… Ну, скорее, боюсь до смерти.
И они уставились друг другу в глаза — пристально и бессмысленно, выжидательно.
— Петруша…
— Молчи. Зачем ты говоришь всегда в это время!
— Да когда ж мне и поговорить с вами, как не в это время! Я не буду больше губы
сжимать… Поклянитесь, что у вас никого нету в Москве…
— Не тискай меня так за шею.
— Никто в жизни не будет так любить вас. Вот вы в меня влюбились, а я будто и сама в
себя влюбилась, не нарадуюсь на себя… А если вы меня бросите…
Выскочив с горячим лицом под навес заднего крыльца на вьюгу, она, стоя, присела на
мгновенье, потом кинулась навстречу белым вихрям на переднее крыльцо, утопая выше голых
колен.
В прихожей пахло самоваром. Старая горничная, сидя на рундуке под высоким окном в
снегу, схлебывала с блюдечка и, не отрываясь от него, покосилась:
— Куда это тебя носило? Вся в снегу вывалялась.
— Петру Николаичу чай подавала.
— Что ж ты ему в людскую, что ль, подавала? — Знаем мы твой чай!
— Ну, знаете, и на здоровье. Барыня встали?
— Хватилась! Пораньше тебя.
— И все-то вы сердитесь!
И, счастливо вздохнув, она пошла за перегородку, за своей чашкой, и чуть слышно
запела там:

Уж как выйду я в сад,
Во зеленый сад,
Во зеленый сад гулять,
Свово милова встречать…

Днем, сидя в кабинете за книгой, слушая все тот же то слабеющий, то угрожающе