Page 47 - Темные аллеи

постаревшим, чужим и даже неприятным — усы у него стали как будто больше, голос грубей,
его смех и разговор, пока он раздевался в прихожей, были не в меру громки и неестественны,
ей неловко было взглянуть ему в глаза… Но оба постарались скрыть все это друг от друга, и
вскоре все пошло как будто по-прежнему.
Потом опять стало подходить страшное время — время его нового отъезда. Он поклялся
ей на образ, что приедет к Святой и уже на целое лето. Она поверила; но подумала: «А летом
что будет? Опять то же, что теперь?» Этого теперь ей было уже мало — нужно было или
совсем, совсем прежнее, а не повторение, или нераздельная жизнь с ним, без разлук, без новых
мучений, без стыда напрасных ожиданий. Но она старалась гнать от себя эту мысль, старалась
представить себе все то летнее счастье, когда столько будет им свободы везде… — ночью и
днем, в саду, в поле, на гумне, и он будет долго, долго возле нее…
Накануне его нового отъезда ночь была уже предвесенняя, светлая и ветреная. За домом
волновался сад, и все долетал оттуда разносимый ветром злой и беспомощный, отрывистый
лай собак над ямой в елках: там сидела лисица, которую поймал в капкан и принес на барский
двор лесник Казаковой.
Он лежал на тахте на спине с закрытыми глазами. Она рядом с ним на боку, подложив
ладонь под грустную головку. Оба молчали. Наконец она прошептала:
— Петруша, вы спите?
Он открыл глаза, посмотрел в легкий сумрак комнаты, слева озаренный золотистым
светом из бокового окна:
— Нет. А что?
— А ведь вы меня больше не любите, даром погубили, — спокойно сказала она.
— Почему же даром? Не говори глупостей.
— Грех вам будет. Куда ж я теперь денусь?
— А зачем тебе куда-нибудь деваться?
— Вот вы опять, опять уедете в эту свою Москву, а что ж я одна тут буду делать!
— Да все то же, что и прежде делала. А потом — ведь я тебе твердо сказал: на Святой на
целое лето приеду.
— Да, может, и приедете… Только прежде вы мне не говорили таких слов: «А зачем тебе
куда-нибудь деваться?» Вы меня правда любили, говорили, что милей меня не видали. Да и
такая я разве была?
Да, не такая, подумал он. Ужасно изменилась.
— Прошло мое времечко, — сказала она. — Вскочу, бывало, к вам — и боюсь до смерти
и радуюсь: ну, слава Богу, старуха заснула. А теперь и ее не боюсь…
Он пожал плечами:
— Я тебя не понимаю. Дай-ка мне папиросы со столика…
Она подала. Он закурил:
— Не понимаю, что с тобой. Ты просто нездорова…
— Вот оттого-то, верно, и не мила я вам стала. А чем же я больна?
— Ты меня не понимаешь. Я говорю, что ты душевно нездорова. Потому что подумай,
пожалуйста, что такое случилось, откуда ты взяла, что я тебя больше не люблю? И что ж все
одно и то же твердить: бывало, бывало…
Она не ответила. Светило окно, шумел сад, долетал отрывистый лай, злой, безнадежный,
плачущий… Она тихонько слезла с тахты и, прижав рукав к глазам, подергивая головой, мягко
пошла в своих шерстяных чулках к дверям в гостиную. Он негромко и строго окликнул ее:
— Таня.
Она обернулась, ответила чуть слышно:
— Чего вам?
— Поди ко мне.
— Зачем?
— Говорю, поди.
Она покорно подошла, склонив голову, чтобы он не видал, что все лицо у нее в слезах.