Page 48 - Темные аллеи

— Ну, что вам?
— Сядь и не плачь. Поцелуй меня, — ну? Он сел, она села рядом и обняла его, тихо
рыдая. «Боже мой, что же мне делать! — с отчаянием подумал он. — Опять эти теплые
детские слезы на детском горячем лице… Она даже и не подозревает всей силы моей любви к
ней! А что я могу? Увезти ее с собой? Куда? На какую жизнь? И что из этого выйдет? Связать,
погубить себя навеки?» И стал быстро шептать, чувствуя, как и его слезы щекочут ему нос и
губы:
— Танечка, радость моя, не плачь, послушай: я приеду весной на все лето, и вот правда
пойдем мы с тобой «во зеленый сад» — я слышал эту твою песенку и вовеки не забуду ее, —
поедем на шарабане в лес — помнишь, как мы ехали на шарабане со станции?
— Никто меня с тобой не пустит! — горько прошептала она, мотая на его груди головой,
в первый раз говоря ему «ты». — И никуда ты со мной не поедешь…
Но он уже слышал в ее голосе робкую радость, надежду.
— Поеду, поеду, Танечка! И не смей мне больше говорить «вы». И плакать не смей…
Он взял ее под ноги в шерстяных чулках и пересадил ее, легонькую, к себе на колени:
— Ну скажи: «Петруша, я тебя очень люблю!»
Она тупо повторила, икнув от слез:
— Я тебя очень люблю…
Это было в феврале страшного семнадцатого года. Он был тогда в деревне в последний
раз в жизни.
22 октября 1940

В Париже

Когда он был в шляпе, — шел по улице или стоял в вагоне метро, — и не видно было, что
его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого,
бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто,
ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой
грустью и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни. Одно время он
арендовал ферму в Провансе, наслышался едких провансальских шуток и в Париже любил
иногда вставлять их с усмешкой в свою всегда сжатую речь. Многие знали, что еще в
Константинополе его бросила жена и что живет он с тех пор с постоянной раной в душе. Он
никогда и никому не открывал тайны этой раны, но иногда невольно намекал на нее, —
неприятно шутил, если разговор касался женщин:
3
— Rien n'est plus difficile que de reconnaitre un bon melon et une femme de bien.
Однажды, в сырой парижский вечер поздней осенью, он зашел пообедать в небольшую
русскую столовую в одном из темных переулков возле улицы Пасси. При столовой было нечто
вроде гастрономического магазина — он бессознательно остановился перед его широким
окном, за которым были видны на подоконнике розовые бутылки конусом с рябиновкой и
желтые кубастые с зубровкой, блюдо с засохшими жареными пирожками, блюдо с
посеревшими рублеными котлетами, коробка халвы, коробка шпротов, дальше стойка,
уставленная закусками, за стойкой хозяйка с неприязненным русским лицом. В магазине было
светло, и его потянуло на этот свет из темного переулка с холодной и точно сальной мостовой.
Он вошел, поклонился хозяйке и прошел в еще пустую, слабо освещенную комнату,
прилегавшую к магазину, где белели накрытые бумагой столики. Там он не спеша повесил
свою серую шляпу и длинное пальто на рога стоячей вешалки, сел за столик в самом дальнем
углу и, рассеянно потирая руки с рыжими волосатыми кистями, стал читать бесконечное
перечисление закусок и кушаний, частью напечатанное, частью написанное расплывшимися
лиловыми чернилами на просаленном листе. Вдруг его угол осветился, и он увидал

3 Нет ничего более трудного, как распознать хороший арбуз и порядочную женщину (франц.)