Page 45 - Темные аллеи

растущий шум вокруг дома, все больше тонувшего в снегах среди со всех сторон несущейся
молочной белизны, он думал: как стихнет, так уеду.
Вечером он улучил минуту сказать ей, чтобы она пришла к нему ночью попозднее, когда
дом крепче всего спит, — на всю ночь, до утра. Она покачала головой, подумала и сказала:
хорошо. Это было очень страшно, но тем слаще.
То же чувствовал и он. И волновала еще жалость к ней: и не знает, что это их последняя
ночь!
Ночью он то засыпал, то в тревоге просыпался: решится ли прийти? Тьма дома, шум
вокруг этой тьмы, трясутся ставни, в печке то и дело завывает… Вдруг он в страхе очнулся: не
услыхал, — услыхать ее в той преступной осторожности, с которой она пробиралась в густой
темноте по дому, нельзя было, — не услыхал, а почувствовал, что она, невидимая, уже стоит у
тахты. Он протянул руки. Она молча нырнула под одеяло к нему. Он слышал, как стучит ее
сердце, чувствовал ее озябшие босые ноги и шептал самые горячие слова, какие только мог
найти и выговорить.
Они долго лежали так, грудь с грудью, целуясь с такой крепостью, что больно было
зубам. Она помнила, что он не велел ей сжимать рот, и, стараясь угодить ему, раскрывала его,
как галчонок.
— Ты, небось, совсем не спала?
Она ответила радостным шепотом:
— Ни минуточки. Все ждала…
Нашарив на столике спички, он зажег свечу. Она в страхе ахнула:
— Петруша, что ж это вы сделали? А ну-ка старуха проснется, увидит свет…
— Черт с ней, — сказал он, глядя на ее раскрасневшееся личико. — Черт с ней, я хочу
видеть тебя…
Взяв ее, он не спускал с нее глаз. Она прошептала:
— Я боюсь, — что это вы на меня так смотрите?
— Да то, что лучше тебя на свете нет. Эта головка с этой маленькой косой вокруг нее,
как у молоденькой Венеры…
Глаза ее засияли смехом, счастьем:
— Какая это Винера?
— Да уж такая… И эта рубашонка…
— А вы купите мне миткалевую… Верно, вы правда меня очень любите?
— Нисколько не люблю. И опять ты пахнешь не то перепелом, не то сухой коноплей…
— Отчего ж вам это нравится? Вот вы говорили, что я всегда говорю в это время… а
теперь… сами говорите…
Она начала все крепче прижимать его к себе, хотела еще что-то сказать и уже не могла…
Потом он потушил свечу и долго лежал молча, курил и думал: а все-таки надо сказать,
ужасно, но надо! И чуть слышно начал:
— Танечка…
— Что? — так же таинственно спросила она.
— Ведь мне надо уезжать…
Она даже поднялась:
— Когда?
— Все-таки скоро… очень скоро… У меня есть неотложные дела…
Она упала на подушку:
— Господи!
Его какие-то дела где-то там, в какой-то Москве, внушали ей нечто вроде благоговения.
Но как же все-таки расстаться с ним ради этих дел? И она замолчала, быстро и беспомощно
ища в уме выхода из этого неразрешимого ужаса. Выхода не было. Хотелось крикнуть:
«Возьмите меня с собой!» Но она не смела — разве это возможно?
— Не могу же я век тут жить…
Она слушала и соглашалась: да, да…