Page 503 - И жили люди на краю

500
какой-то; остались кости и кожа, горячие, влажные, – до них и
врачи боятся дотрагиваться. Сказали бы раньше прямо в глаза:
убирайся, старик, смердит от тебя, надоел. И он ушёл бы. Он,
конечно, желал умереть здесь, в больнице: все хоть отвезут на
кладбище и зароют. Но раз и это для них в обузу – он уйдёт. Вот
только пусть рассветет...
Уши заложило ровным плотным шумом, и Ромашов увидел
себя в тесноте тонкой дрожащей оболочки самолёта; сильно
бросало то вниз, то в сторону и слышно было, как снег скрежещет
по дюралевой обшивке, порой становилось страшно от мысли:
сорвёт заклёпки, и листы дюраля, закручиваясь, полезут с
самолёта, будто кожура с банана.
Ромашов поднялся и по узкому проходу между сумок, узлов
и ног пяти или шести пассажиров прошёл в хвостовой закуток.
В самолёт этот его посадили в последний момент, когда уже был
запущен винт, – мимо взлётной полосы проезжал с местным
начальством, и оно предложило: дескать, сейчас переговорим с
пилотом – мужик знакомый – и часа через два будешь дома.
Может, начальство хотело оказать внимание ему, новому
заместителю директора управления лесозаготовителей, а может,
торопилось от него избавиться. Но, как бы там ни было, всё, что
надлежало сделать, он выполнил, мог возвращаться, и самолёт
– кстати. Однако теперь он жалел: лучше бы неделю добирался
до города на машинах, чем на самолёте попасть в пургу, и
неизвестно, как закончится эта болтанка.
Закуривая, он почувствовал, что на него кто-то смотрит.
Поднял голову и едва не присвистнул от удивления: у стенки,
закругленно переходящей в потолок, сидела она, Надежда,
сгорбленная, сжавшаяся от холода и страха. Она быстро отвела
взгляд. Он приветливо произнёс:
– Здравствуйте. Как нежданно…
И осёкся, вспомнив, что после того дня, в который