Page 856 - И жили люди на краю

853
Уже не целясь, пальнул по кунгасу опять. Щёлк. Всё,
кончились патроны. С перекошенным от бешенства лицом Вадим
швырнул наган в море. Тот упал за хвостом нырка. Птица
развернулась и окунула головку в воду, как бы интересуясь, что
затонуло.
Кунгас уплывал. Уплывал к острову. На нём спасутся; если
даже заметили его, никому не скажут, что там, в море, на крыше
человек. Ну зверюги! Мало чистили людей. И плохо. Сколько
сохранилось вот такой вражины. Проскользнули мимо, и всё.
В нём кипела неистово угарная злость. На всё! На всех!
Почему получилось так – он выброшен в море. И на чём? На
крыше. А кто-то на кунгасе возвращается на землю. Кого-то на
бревне или двери волны к берегу гонят. Иных вообще не задело
ни одним валом – остались на суше. А он – здесь. На что ему это?
За что?
Так, в злобе, сидел он на коньке крыши и сощуренно
оглядывал холодное мрачное пространство воды. И даже не мог
закурить. Пачка папирос, которую дома сунул в карман пальто,
размякла и развалилась, как разваливается в разжатой ладони
комок мокрого песка. Между рыхлых туч время от времени
проскальзывали солнечные лучи, и тогда на волнистой
беспредельности моря появлялась светлая полянка. Если была
она близко, то чётко проступали обломки посёлка. В полдень
увидел двух женщин – они сидели, как и он, на крыше. Полная, с
растрёпанными волосами, показала рукой на него и что-то
крикнула. Евграфов не отозвался. О чём тут переговариваться?
Когда полянка возникала вдали, он, не спуская с неё глаз, ждал
судна.
Но судно под вечер показалось не со стороны открытого
моря, а от острова. В серой толкотне волн маленький, как бы
приплюснутый катер едва продвигался, и Вадим в новом накате
злости выругался: мол, пока дождёшься такого спасателя,