Page 973 - И жили люди на краю

970
снова и снова прочёркивали белые штрихи пены. Накатывался
шторм, и уже громадина пролива раскачивалась тревожно, а
солнце, не заслонённое пока тучами, одинаково щедро и зловеще
раскрашивало летящие жидкие облака, мрачнеющие в
пурпурных блестках волны, чёрные скалы и деревянные старые
причалы порта.
– Всё исчезнет. Жаль. Мир-то великолепен. И не виноват
перед нами, – шевельнул губами Ромашов и упрекнул себя: «Так
можно спасовать. И передумать. Неохота, конечно. Но
пересиливать ужасные боли и знать, что это бесполезные муки?..
В лагере надеялся дотянуть до свободы. И стоило бороться за
жизнь. Сейчас – нет смысла. Нет!»
Солнце соскальзывало за горизонт, словно кто тянул его
туда; волны, становясь круче, россыпью брызг и пеной как бы
смывали с себя и красные, и розовые, и жёлтые блики, наливаясь
чернотой; на берегу под сопками тоже потемнело; в порту на
столбах вспыхнули лампочки; пароход приближался, светя
огнями на мачте и рубке – в воду ухнул якорь, и прогрохотала
цепь.
Зажигалка не загоралась – ветер мгновенно глушил огонек.
«Изобретение для уютных холлов, – усмехнулся Ромашов.
– На ветру попробуй-ка...» – он огорчился, что не сможет
прикурить, не сможет выдымить последнюю, самую последнюю
сигарету. И тут невезуха.
Согнувшись, держа зажигалку у груди, крутил пальцем
колёсик-кремень. Слышал, как тот скрежещет, трётся. Всё, и
последнее в жизни желание не состоялось. Хотел уж швырнуть
зажигалку, но вдруг ощутил дымок. Ну, давай же! Ещё! Курнул с
облегчением и подумал, что неожиданной и странной была
встреча с этим Накасимой, бывшим парламентёром. Проходил
Ромашов мимо гостиницы – на крыльце стояли японцы; глянул
на них мельком, а после кто-то легонько тронул его за локоть.