Page 100 - Анна Каренина

– Право, я никогда не думал, кто я. Я – Константин Левин, больше ничего.
– И Константин Левин, который очень не в духе, – улыбаясь, сказал Степан Аркадьич.
– Да, я не в духе, и знаешь отчего? От, извини меня, твоей глупой продажи…
Степан Аркадьич добродушно сморщился, как человек, которого безвинно обижают и
расстраивают.
– Ну, полно! – сказал он. – Когда бывало, чтобы кто-нибудь что-нибудь продал и ему
бы не сказали сейчас же после продажи: «Это гораздо дороже стоит»? А покуда продают,
никто не дает… Нет, я вижу, у тебя есть зубпротив этого несчастного Рябинина.
– Может быть, и есть. А ты знаешь, за что? Ты скажешь опять, что я ретроград, или еще
какое страшное слово, но все-таки мне досадно и обидно видеть это со всех сторон
совершающееся обеднение дворянства, к которому я принадлежу, и, несмотря на слияние
сословий, очень рад, что принадлежу. И обеднение не вследствие роскоши – это бы ничего;
прожить по-барски – это дворянское дело, это только дворяне умеют. Теперь мужики около
нас скупают земли, – мне не обидно. Барин ничего не делает, мужик работает и вытесняет
праздного человека. Так должно быть. И я очень рад мужику. Но мне обидно смотреть на это
обеднение по какой-то, не знаю как назвать, невинности. Тут арендатор-поляк купил за
полцены у барыни, которая живет в Ницце, чудесное имение. Тут отдают купцу в аренду за
рубль десятину земли, которая стоит десять рублей. Тут ты безо всякой причины подарил
этому плуту тридцать тысяч.
– Так что же? считать каждое дерево?
– Непременно считать. А вот ты не считал, а Рябинин считал. У детей Рябинина будут
средства к жизни и образованию, а у твоих, пожалуй, не будет!
– Ну, уж извини меня, но есть что-то мизерное в этом считанье. У нас свои занятия, у
них свои, и им надо барыши. Ну, впрочем, дело сделано, и конец. А вот и глазунья, самая
моя любимая яичница. И Агафья Михайловна даст нам этого травничку чудесного…
Степан Аркадьич сел к столу и начал шутить с Агафьей Михайловной, уверяя ее, что
такого обеда и ужина он давно не ел.
– Вот вы хоть похв'алите, – сказала Агафья Михайловна, – а Константин Дмитрич, что
ему ни подай, хоть хлеба корку, – поел и пошел.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было
сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни
времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять
умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в
комнате, говоря о разных пустяках и не будучи в силах спросить, что хотел.
– Как это удивительно делают мыло, – сказал он, оглядывая и развертывая душистый
кусок мыла, который для гостя приготовила Агафья Михайловна, но который Облонский не
употреблял. – Ты посмотри, ведь это произведение искусства.
– Да, до всего дошло теперь всякое усовершенствование, – сказал Степан Аркадьич,
влажно и блаженно зевая. – Театры, например, и эти увеселительные… а-а-а! – зевал он. –
Электрический свет везде… а-а!
– Да, электрический свет, – сказал Левин. – Да. Ну, а где Вронский теперь? – спросил
он, вдруг положив мыло.
– Вронский? – сказал Степан Аркадьич, остановив зевоту, – он в Петербурге. Уехал
вскоре после тебя и затем ни разу не был в Москве. И знаешь, Костя, я тебе правду скажу, –
продолжал он, облокотившись на стол и положив на руку свое красивое румяное лицо, из
которого светились, как звезды, масленые, добрые и сонные глаза. – Ты сам был виноват. Ты
испугался соперника. А я, как и тогда тебе говорил, – я не знаю, на чьей стороне было более
шансов. Отчего ты не шел напролом? Я тебе говорил тогда, что… – Он зевнул одними
челюстями, не раскрывая рта.
«Знает он или не знает, что я делал предложение? – подумал Левин, глядя на него. – Да,
что-то есть хитрое, дипломатическое в нем», – и, чувствуя, что краснеет, он молча смотрел
прямо в глаза Степана Аркадьича.