Page 144 - Анна Каренина

раздражило Левина.
– Вот к чему! – горячась, заговорил он. – Я думаю, что двигатель всех наших действий
есть все-таки личное счастье. Теперь в земских учреждениях я, как дворянин, не вижу
ничего, что бы содействовало моему благосостоянию. Дороги – не лучше и не могут быть
лучше; лошади мои везут меня и по дурным. Доктора и пункта мне не нужно, мировой судья
мне не нужен, – я никогда не обращаюсь к нему и не обращусь. Школы мне не только не
нужны, но даже вредны, как я тебе говорил. Для меня земские учреждения просто
повинность платить восемнадцать копеек с десятины, ездить в город, ночевать с клопами и
слушать всякий вздор и гадости, а личный интерес меня не побуждает.
– Позволь, – перебил с улыбкой Сергей Иванович, – личный интерес не побуждал нас
работать для освобождения крестьян, а мы работали.
– Нет! – все более горячась, перебил Константин. – Освобождение крестьян было
другое дело. Тут был личный интерес. Хотелось сбросить с себя это ярмо, которое давило
нас, всех хороших людей. Но быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и
как трубы провести в городе, где я не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего
ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как
председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: «Признаете ли вы, господин
подсудимый, факт похищения ветчины?» – «Ась?»
Константин Левин уже отвлекся, стал представлять председателя и Алешку-дурачка;
ему казалось, что это все идет к делу.
Но Сергей Иванович пожал плечами.
– Ну, так что ты хочешь сказать?
– Я только хочу сказать, что те права, которые меня… мой интерес затрагивают, я буду
всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у студентов, делали обыск и читали наши
письма жандармы, я готов всеми силами защищать эти права, защищать мои права
образования, свободы. Я понимаю военную повинность, которая затрогивает судьбу моих
детей, братьев и меня самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда
распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, – я не понимаю и не
могу.
Константин Левин говорил так, как будто прорвало плотину его слов. Сергей Иванович
улыбнулся.
– А завтра ты будешь судиться: что же, тебе приятнее было бы, чтобы тебя судили в
старой уголовной палате?
– Я не буду судиться. Я никого не зарежу, и мне этого не нужно. Ну уж! – продолжал
он, опять перескакивая к совершенно нейдущему к делу, – наши учреждения и все это –
похоже на березки, которые мы натыкали, как в троицын день, для того чтобы было похоже
на лес, который сам вырос в Европе, и не могу я от души поливать и верить в эти березки!
Сергей Иванович пожал только плечами, выражая этим жестом удивление тому, откуда
теперь явились в их споре эти березки, хотя он тотчас же понял то, что хотел сказать этим
его брат.
– Позволь, ведь этак нельзя рассуждать, – заметил он.
Но Константину Левину хотелось оправдаться в том недостатке, который он знал за
собой, в равнодушии к общему благу, и он продолжал.
– Я думаю, – сказал Константин, – что никакая деятельность не может быть прочна, –
если она не имеет основы в личном интересе. Это общая истина, философская, – сказал он, с
решительностью повторяя слово философская, как будто желая показать, что он тоже имеет
право, как и всякий, говорить о философии.
Сергей Иванович еще раз улыбнулся. «И у него там тоже какая-то своя философия есть
на службу своих наклонностей», – подумал он.
– Ну, уж о философии ты оставь, – сказал он. – Главная задача философии всех веков
состоит именно в том, чтобы найти ту необходимую связь, которая существует между
личным интересом и общим. Но это не к делу, а к делу то, что мне только нужно поправить