Page 148 - Анна Каренина

локоть руку, придавало крепость и упорство в работе; и чаще и чаще приходили те минуты
бессознательного состояния, когда можно было не думать о том, что делаешь. Коса резала
сама собой. Это были счастливые минуты. Еще радостнее были минуты, когда, подходя к
реке, в которую утыкались ряды, старик обтирал мокрою густою травой косу, полоскал ее
сталь в свежей воде реки, зачерпывал брусницу и угощал Левина.
– Ну-ка, кваску моего! А, хорош? – говорил он, подмигивая.
И действительно, Левин никогда не пивал такого напитка, как эта теплая вода с
плавающею зеленью и ржавым от жестяной брусницы вкусом. И тотчас после этого
наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе, во время которой можно было
отереть ливший пот, вздохнуть полною грудью и оглядеть всю тянущуюся вереницу косцов
и то, что делалось вокруг, в лесу и в поле.
Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты забытья, при котором
уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой все сознающее себя, полное жизни
тело, и, как бы по волшебству, без мысли о ней, работа правильная и отчетливая делалась
сама собой. Это были самые блаженные минуты.
Трудно было только тогда, когда надо было прекращать это сделавшееся
бессознательным движенье и думать, когда надо было окашивать кочку или невыполонный
щавельник. Старик делал это легко. Приходила кочка, он изменял движенье и где пяткой, где
концом косы подбивал кочку с обеих сторон коротенькими ударами. И, делая это, он все
рассматривал и наблюдал, что открывалось перед ним, то он срывал кочеток, съедал его или
угощал Левина, то отбрасывал носком косы ветку, то оглядывал гнездышко перепелиное, с
которого из-под самой косы вылетала самка, то ловил козюлю, попавшуюся на пути, и, как
вилкой подняв ее косой, показывал Левину и отбрасывал.
И Левину и молодому малому сзади его эти перемены движений были трудны. Они
оба, наладив одно напряженное движение, находились в азарте работы и не в силах были
изменять движение и в то же время наблюдать, что было перед ними.
Левин не замечал, как проходило время. Если бы спросили его, сколько времени он
косил, он сказал бы, что полчаса, – а уж время подошло к обеду. Заходя ряд, старик обратил
внимание Левина на девочек и мальчиков, которые с разных сторон, чуть видные, по
высокой траве и по дороге шли к косцам, неся оттягивавшие им ручонки узелки с хлебом и
заткнутые тряпками кувшинчики с квасом.
– Вишь, козявки ползут! – сказал он, указывая на них, и из-под руки поглядел на
солнце.
Прошли еще два ряда, старик остановился.
– Ну, барин, обедать! – сказал он решительно. И, дойдя до реки, косцы направились
через ряды к кафтанам, у которых, дожидаясь их, сидели дети, принесшие обеды. Мужики
собрались – дальние под телеги, ближние – под ракитовый куст, на который накидали травы.
Левин подсел к ним; ему не хотелось уезжать.
Всякое стеснение перед барином уже давно исчезло. Мужики приготавливались
обедать. Одни мылись, молодые ребята купались в реке, другие прилаживали место для
отдыха, развязывали мешочки с хлебом и оттыкали кувшинчики с квасом. Старик накрошил
в чашку хлеба, размял его стеблем ложки, налил воды из брусницы, еще разрезал хлеба и,
посыпав солью, стал на восток молиться.
– Ну-ка, барин, моей тюрьки, – сказал он, присаживаясь на колени перед чашкой.
Тюрька была так вкусна, что Левин раздумал ехать домой обедать. Он пообедал со
стариком и разговорился с ним о его домашних делах, принимая в них живейшее участие, и
сообщил ему все свои дела и все обстоятельства, которые могли интересовать старика. Он
чувствовал себя более близким к нему, чем к брату, и невольно улыбался от нежности,
которую он испытывал к этому человеку. Когда старик опять встал, помолился и лег тут же
под кустом, положив себе под изголовье травы, Левин сделал то же и, несмотря на липких,
упорных на солнце мух и козявок, щекотавших его потное лицо и тело, заснул тотчас же и
проснулся, только когда солнце зашло на другую сторону куста и стало доставать его.