Page 159 - Анна Каренина

думал он сам с собой, не зная того, что Дарья Александровна все это двадцать раз уже
передумала и все-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем
своих детей.
– Но куда же вам ехать? Посидите.
Левин остался до чая, но веселье его все исчезло, и ему было неловко.
После чая он вышел в переднюю велеть подавать лошадей и, когда вернулся, застал
Дарью Александровну взволнованную, с расстроенным лицом и слезами на глазах. В то
время как Левин выходил, случилось для Дарьи Александровны событие, разрушившее
вдруг все ее сегодняшнее счастье и гордость детьми. Гриша и Таня подрались за мячик.
Дарья Александровна, услышав крик в детской, выбежала и застала их в ужасном виде. Таня
держала Гришу за волосы, а он, с изуродованным злобой лицом, бил ее кулаками куда
попало. Что-то оборвалось в сердце Дарьи Александровны, когда она увидала это. Как будто
мрак надвинулся на ее жизнь: она поняла, что те ее дети, которыми она так гордилась, были
не только самые обыкновенные, но даже нехорошие, дурно воспитанные дети, с грубыми,
зверскими наклонностями, злые дети.
Она ни о чем другом не могла говорить и думать и не могла не рассказать Левину
своего несчастья.
Левин видел, что она несчастлива, и постарался утешить ее, говоря, что это ничего
дурного не доказывает, что все дети дерутся; но, говоря это, в душе своей Левин думал:
«Нет, я не буду ломаться и говорить по-французски со своими детьми, но у меня будут не
такие дети: надо только не портить, не уродовать детей, и они будут прелестны. Да, у меня
будут не такие дети».
Он простился и уехал, и она не удерживала его.

XI

В половине июля к Левину явился староста сестриной деревни, находившейся за
двадцать верст от Покровского, с отчетом о ходе дел и о покосе. Главный доход с имения
сестры получался за заливные луга. В прежние годы покосы разбирались мужиками по
двадцати рублей за десятину. Когда Левин взял именье в управление, он, осмотрев покосы,
нашел, что они стоят дороже, и назначил цену за десятину двадцать пять рублей. Мужики не
дали этой цены и, как подозревал Левин, отбили других покупателей. Тогда Левин поехал
туда сам и распорядился убирать луга частию наймом, частию из доли. Свои мужики
препятствовали всеми средствами этому нововведению, но дело пошло, и в первый же год за
луга было выручено почти вдвое. В третьем и прошлом году продолжалось то же
противодействие мужиков, и уборка шла тем же порядком. В нынешнем году мужики взяли
все покосы из третьей доли, и теперь староста приехал объявить, что покосы убраны и что
он, побоявшись дождя, пригласил конторщика, при нем разделил и сметал уже одиннадцать
господских стогов. По неопределеным ответам на вопрос о том, сколько было сена на
главном лугу, по поспешности старосты, разделившего сено без спросу, по всему тону
мужика Левин понял, что в этом дележе сена что-то нечисто, и решился съездить сам
поверить дело.
Приехав в обед в деревню и оставив лошадь у приятеля-старика, мужа братниной
кормилицы, Левин вошел к старику на пчельник, желая узнать от него подробности об
уборке покоса. Говорливый благообразный старик Парменыч радостно принял Левина,
показал ему все свое хозяйство, рассказал все подробности о своих пчелах и о роевщине
нынешнего года; но на вопросы Левина о покосе говорил неопределенно и неохотно. Это
еще более утвердило Левина в его предположениях. Он пошел на покос и осмотрел стога. В
стогах не могло быть по пятидесяти возов, и, чтоб уличить мужиков, Левин велел сейчас же
вызвать возившие сено подводы, поднять один стог и перевезти в сарай. Из стога вышло
только тридцать два воза. Несмотря на уверения старосты о пухлявости сена и о том, как оно
улеглось в стогах, и на его божбу о том, что все было по-божески, Левин настаивал на своем,