Page 154 - Анна Каренина

неприятнее ей становилось одеваться; она видела, как она подурнела. Но теперь она опять
одевалась с удовольствием и волнением. Теперь она одевалась не для себя, не для своей
красоты, а для того, чтоб она, как мать этих прелестей, не испортила общего впечатления. И,
посмотревшись в последний раз в зеркало, она осталась довольна собой. Она была хороша.
Не так хороша, как она, бывало, хотела быть хороша на бале, но хороша для той цели,
которую она теперь имела в виду.
В церкви никого, кроме мужиков и дворников и их баб, не было. Но Дарья
Александровна видела, или ей казалось, что видела, восхищение, возбуждаемое ее детьми и
ею. Дети не только были прекрасны собой в своих нарядных платьицах, но они были милы
тем, как хорошо они себя держали. Алеша, правда, стоял не совсем хорошо: он все
поворачивался и хотел видеть сзади свою курточку; но все-таки он был необыкновенно мил.
Таня стояла как большая и смотрела за маленькими. Но меньшая, Лили, была прелестна
своим наивным удивлением пред всем, и трудно было не улыбнуться, когда, причастившись,
она сказала: «Please, some more».
Возвращаясь домой, дети чувствовали, что что-то торжественное совершилось, и были
очень смирны.
Все шло хорошо и дома; но за завтраком Гриша стал свистать и, что было хуже всего,
не послушался англичанки и был оставлен без сладкого пирога. Дарья Александровна не
допустила бы в такой день до наказания, если б она была тут; но надо было поддержать
распоряжение англичанки, и она подтвердила ее решение, что Грише не будет сладкого
пирога. Это испортило немного общую радость.
Гриша плакал, говоря, что и Николенька свистал, но что вот его не наказали, и что он
не от пирога плачет, – ему все равно, – но о том, что с ним несправедливы. Это было
слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с англичанкой,
простить Гришу и пошла к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, заполнившую
такою радостью ее сердце, что слезы выступали ей на глаза, и она сама простила
преступника.
Наказанный сидел в зале на угловом окне; подле него стояла Таня с тарелкой. Под
видом желания обеда для кукол, она попросила у англичанки позволения снести свою
порцию пирога в детскую и вместо этого принесла ее брату. Продолжая плакать о
несправедливости претерпенного им наказания, он ел принесенный пирог и сквозь рыдания
приговаривал: «Ешь сама, вместе будем есть… вместе».
На Таню сначала подействовала жалость за Гришу, потом сознание своего
добродетельного поступка, и слезы у ней тоже стояли в глазах; но она, не отказываясь, ела
свою долю.
Увидав мать, они испугались, но, вглядевшись в ее лицо, поняли, что они делают
хорошо, засмеялись и с полными пирогом ртами стали обтирать улыбающиеся губы руками
и измазали все свои сияющие лица слезами и вареньем.
– Матушки!! Новое белое платье! Таня! Гриша! – говорила мать, стараясь спасти
платье, но со слезами на глазах улыбаясь блаженною, восторженною улыбкой.
Новые платья сняли, велели надеть девочкам блузки, а мальчикам старые курточки и
велели закладывать линейку – опять, к огорчению приказчика, Бурого в дышло, – чтоб ехать
за грибами и на купальню. Стон восторженного визга поднялся в детской и не умолкал до
самого отъезда на купальню.
Грибов набрали целую корзинку, даже Лили нашла березовый гриб. Прежде бывало
так, что мисс Гуль найдет и покажет ей; но теперь она сама нашла большой березовый
шлюпик, и был общий восторженный крик: «Лили нашла шлюпик!»
Потом подъехали к реке, поставили лошадей под березками и пошли в купальню.
Кучер Терентий, привязав к дереву отмахивающихся от оводов лошадей, лег, приминая
траву, в тени березы и курил тютюн, а из купальни доносился до него неумолкавший детский
веселый визг.
Хотя и хлопотливо было смотреть за всеми детьми и останавливать их шалости, хотя и