Page 158 - Анна Каренина

сердцем Левина.
– Да, я теперь все поняла, – продолжала Дарья Александровна. – Вы этого не можете
понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы любите. Но
девушка в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит
вас, мужчин, издалека, принимает все на слово, – у девушки бывает и может быть такое
чувство, что она не знает, что сказать.
– Да, если сердце не говорит…
– Нет, сердце говорит, но вы подумайте: вы, мужчины, имеете виды на девушку, вы
ездите в дом, вы сближаетесь, высматриваете, выжидаете, найдете ли вы то, что вы любите, и
потом, когда вы убеждены, что любите, вы делаете предложение…
– Ну, это не совсем так.
– Все равно, вы делаете предложение, когда ваша любовь созрела или когда у вас
между двумя выбираемыми совершился перевес. А девушку не спрашивают. Хотят, чтоб она
сама выбирала, а она не может выбрать и только отвечает: да и нет.
«Да, выбор между мной и Вронским», – подумал Левин, и оживавший в душе его
мертвец опять умер и только мучительно давил его сердце.
– Дарья Александровна, – сказал он, – так выбирают платье или не знаю какую
покупку, а не любовь… Выбор сделан, и тем лучше… И повторенья быть не может.
– Ах, гордость и гордость! – сказала Дарья Александровна, как будто презирая его за
низость этого чувства в сравнении с тем, другим чувством, которое знают одни женщины. –
В то время как вы делали предложение Кити, она именно была в том положении, когда она
не могла отвечать. В ней было колебание. Колебание: вы или Вронский. – Его она видела
каждый день, вас давно не видала. Положим, если б она была старше, – для меня, например,
на ее месте не могло бы быть колебанья. Он мне всегда противен был, и так и кончилось.
Левин вспомнил ответ Кити. Она сказала: Нет, это не может быть…
– Дарья Александровна, – сказал он сухо, – я ценю вашу доверенность ко мне; я думаю,
что вы ошибаетесь. Но, прав я или неправ, эта гордость, которую вы так презираете, делает
то, что для меня всякая мысль о Катерине Александровне невозможна, – вы понимаете,
совершенно невозможна.
– Я только одно еще скажу: вы понимаете, что я говорю о сестре, которую я люблю, как
своих детей. Я не говорю, чтоб она любила вас, но я только хотела сказать, что ее отказ в ту
минуту ничего не доказывает.
– Я не знаю! – вскакивая, сказал Левин. – Если бы вы знали, как вы больно мне делаете!
Все равно, как у вас бы умер ребенок, а вам бы говорили: а вот он был бы такой, такой, и мог
бы жить, и вы бы на него радовались. А он умер, умер, умер…
– Как вы смешны, – сказала Дарья Александрова с грустною усмешкой, несмотря на
волнение Левина. – Да, я теперь все больше и больше понимаю, – продолжала она
задумчиво. – Так вы не приедете к нам, когда Кити будет?
– Нет, не приеду. Разумеется, я не буду избегать Катерины Александровны, но, где
могу, постараюсь избавить ее от неприятности моего присутствия.
– Очень, очень вы смешны, – повторила Дарья Александровна, с нежностью
вглядываясь в его лицо. – Ну, хорошо, так как будто мы ничего про это не говорили. Зачем
ты пришла, Таня? – сказала Дарья Александровна по-французски вошедшей девочке.
– Где моя лопатка, мама?
– Я говорю по-французски, и ты так же скажи.
Девочка хотела сказать, но забыла, как лопатка по-французски; мать ей подсказала и
потом по-французски же сказала, где отыскать лопатку. И это показалось Левину
неприятным.
Все теперь казалось ему в доме Дарьи Александровны и в ее детях совсем уже не так
мило, как прежде.
«И для чего она говорит по-французски с детьми? подумал он. – Как это неестественно
и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», –