Page 179 - Анна Каренина

жизни.
Честолюбие была старинная мечта его детства и юности, мечта, в которой он и себе не
признавался, но которая была так сильна, что и теперь эта страсть боролась с его любовью.
Первые шаги его в свете и на службе были удачны, но два года тому назад он сделал грубую
ошибку. Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного
ему положения, надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось, что он был
слишком смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав себе положение человека
независимого, он носил его, весьма тонко и умно держа себя, так, как будто он ни на кого не
сердился, не считал себя никем обиженным и желает только того, чтоб его оставили в покое,
потому что ему весело. В сущности же ему еще с прошлого года, когда он уехал в Москву,
перестало быть весело. Он чувствовал, что это независимое положение человека, который
все бы мог, но ничего не хочет, уже начинает сглаживаться, что многие начинают думать,
что он ничего бы и не мог, кроме того, как быть честным и добрым малым. Наделавшая
столько шума и обратившая общее внимание связь его с Карениной, придав ему новый
блеск, успокоила на время точившего его червя честолюбия, но неделю тому назад этот
червь проснулся с новою силой. Его товарищ с детства, одного круга, одного общества и
товарищ по корпусу, Серпуховской, одного с ним выпуска, с которым он соперничал и в
классе, и в гимнастике, и в шалостях, и в мечтах честолюбия, на днях вернулся из Средней
Азии, получив там два чина и отличие, редко даваемое столь молодым генералам.
Как только он приехал в Петербург, заговорили о нем как о вновь поднимающейся
звезде первой величины. Ровесник Вронскому и однокашник, он был генерал и ожидал
назначения, которое могло иметь влияние на ход государственных дел, а Вронский был хоть
и независимый, и блестящий, и любимый прелестною женщиной, но был только ротмистром,
которому предоставляли быть независимым сколько ему угодно. «Разумеется, я не завидую и
не могу завидовать Серпуховскому, но его возвышение показывает мне, что стоит выждать
время, и карьера человека, как я, может быть сделана очень скоро. Три года тому назад он
был в том же положении, как и я. Выйдя в отставку, я сожгу свои корабли. Оставаясь на
службе, я ничего не теряю. Она сама сказала, что не хочет изменять своего положения. А я, с
ее любовью, не могу завидовать Серпуховскому». И, закручивая медленным движением усы,
он встал от стола и прошелся по комнате, Глаза его блестели особенно ярко, и он чувствовал
то твердое, спокойное и радостное состояние духа, которое находило на него всегда после
уяснения своего положения. Все было, как и после прежних счетов, чисто и ясно. Он
побрился, оделся, взял холодную ванну и вышел.

XXI

– А я за тобой. Твоя стирка нынче долго продолжалась, – сказал Петрицкий. – Что ж,
кончилось?
– Кончилось, – ответил Вронский, улыбаясь одними глазами и покручивая кончики
усов так осторожно, как будто после того порядка, в который приведены его дела, всякое
слишком смелое и быстрое движение может его разрушить.
– Ты всегда после этого точно из бани, – сказал Петрицкий. Я от Грицки (так они звали
полкового командира), тебя ждут.
Вронский, не отвечая, глядел на товарища, думая о другом.
– Да, это у него музыка? – сказал он, прислушиваясь к долетавшим до него знакомым
звукам трубных басов, полек и вальсов. – Что за праздник?
– Серпуховской приехал.
– Аа! – сказал Вронский, – я и не знал.
Улыбка его глаз заблестела еще ярче.
Раз решив сам с собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей своим
честолюбием, – взяв по крайней мере на себя эту роль, – Вронский уже не мог чувствовать
ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то, что он, приехав в полк, пришел не к