Page 347 - Анна Каренина

– Прекрасно поохотились и сколько впечатлений! – сказал Весловский, подходя к Кити,
которая сидела за самоваром. – Как жалко, что дамы лишены этих удовольствий!
«Ну, что же, надо же ему как-нибудь говорить с хозяйкой дома», – сказал себе Левин.
Ему опять что-то показалось в улыбке, в том победительном выражении, с которым гость
обратился к Кити…
Княгиня, сидевшая с другой стороны стола с Марьей Власьевной и Степаном
Аркадьичем, подозвала к себе Левина и завела с ним разговор о переезде в Москву для родов
Кити и приготовлении квартиры. Для Левина как при свадьбе были неприятны всякие
приготовления, оскорбляющие своим ничтожеством величие совершающегося, так еще
более оскорбительны казались приготовления для будущих родов, время которых как-то
высчитывали по пальцам. Он старался все время не слышать этих разговоров о способе
пеленания будущего ребенка, старался отворачиваться и не видеть каких-то таинственных
бесконечных вязаных полос, каких-то полотняных треугольничков, которым приписывала
особенную важность Долли, и т.п. Событие рождения сына (он был уверен, что сын),
которое ему обещали, но в которое он все-таки не мог верить, – так оно казалось
необыкновенно, – представлялось ему, с одной стороны, столь огромным и потому
невозможным счастьем, с другой стороны – столь таинственным событием, что это
воображаемое знание того, что будет, и вследствие того приготовление как к чему-то
обыкновенному, людьми же производимому, казалось ему возмутительно и унизительно.
Но княгиня не понимала его чувств и объясняла его неохоту думать и говорить про это
легкомыслием и равнодушием, а потому не давала ему покоя. Она поручала Степану
Аркадьичу посмотреть квартиру и теперь подозвала к себе Левина.
– Я ничего не знаю, княгиня. Делайте, как хотите, – говорил он.
– Надо решить, когда вы переедете.
– Я, право, не знаю. Я знаю, что родятся детей миллионы без Москвы и докторов…
отчего же…
– Да если так…
– Да нет, как Кити хочет.
– С Кити нельзя про это говорить! Что ж ты хочешь, чтоб я напугала ее? Вот нынче
весной Натали Голицына умерла от дурного акушера.
– Как вы скажете, так я и сделаю, – сказал он мрачно.
Княгиня начала говорить ему, но он не слушал ее. Хотя разговор с княгиней и
расстраивал его, он сделался мрачен не от этого разговора, но от того, что он видел у
самовара.
«Нет, это невозможно», – думал он, изредка взглядывая на перегнувшегося к Кити
Васеньку, с своею красивою улыбкой говорившего ей что-то, и на нее, красневшую и
взволнованную.
Было нечистое что-то в позе Васеньки, в его взгляде, в его улыбке. Левин видел даже
что-то нечистое и в позе и во взгляде Кити. И опять свет померк в его глазах. Опять, как
вчера, вдруг, без малейшего перехода, он почувствовал себя сброшенным с высоты счастья,
спокойствия, достоинства в бездну отчаяния, злобы и унижения. Опять все и всь стали
противны ему.
– Так и сделайте, княгиня, как хотите, – сказал он, опять оглядываясь.
– Тяжела шапка Мономаха! – сказал ему шутя Степан Аркадьич, намекая, очевидно, не
на один разговор с княгиней, а на причину волнения Левина, которое он заметил. – Как ты
нынче поздно, Долли!
Все встали встретить Дарью Александровну. Васенька встал на минуту и со
свойственным новым молодым людям отсутствием вежливости к дамам чуть поклонился и
опять продолжал разговор, засмеявшись чему-то.
– Меня замучала Маша. Она дурно спала и капризна нынче ужасно, – сказала Долли.
Разговор, затеянный Васенькой с Кити, шел опять о вчерашнем, об Анне и о том, может
ли любовь стать выше условий света. Кити неприятен был этот разговор, и он волновал ее и