Page 352 - Анна Каренина

вопросами ближайшего будущего. Она стала думать о том, как в Москве надо на нынешнюю
зиму взять новую квартиру, переменить мебель в гостиной и сделать шубку старшей дочери.
Потом стали представляться ей вопросы более отдаленного будущего: как она выведет детей
в люди. «Девочек еще ничего, – думала она, – но мальчики?
Хорошо, я занимаюсь с Гришей теперь, но ведь это только оттого, что сама я теперь
свободна, не рожаю. На Стиву, разумеется, нечего рассчитывать. И я с помощью добрых
людей выведу их; но если опять роды…» И ей пришла мысль о том, как несправедливо
сказано, что проклятие наложено на женщину, чтобы в муках родить чада. «Родить ничего,
но носить – вот что мучительно», – подумала она, представив себе свою последнюю
беременность и смерть этого последнего ребенка. И ей вспомнился разговор с молодайкой на
постоялом дворе. На вопрос, есть ли у нее дети, красивая молодайка весело отвечала:
– Была одна девочка, да развязал бог, постом похоронила.
– Что ж, тебе очень жалко ее? – спросила Дарья Александровна.
– Чего жалеть? У старика внуков и так много. Только забота. Ни тебе работать, ни что.
Только связа одна.
Ответ этот показался Дарье Александровне отвратителен, несмотря на добродушную
миловидность молодайки, но теперь она невольно вспомнила эти слова. В этих цинических
словах была и доля правды.
«Да и вообще, – думала Дарья Александровна, оглянувшись на всю свою жизнь за эти
пятнадцать лет замужества, – беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и,
главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та так подурнела, а я
беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта
последняя минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные…»
Дарья Александровна вздрогнула от одного воспоминания о боли треснувших сосков,
которую она испытывала почти с каждым ребенком. «Потом болезни детей, этот страх
вечный; потом воспитание, гадкие наклонности (она вспомнила преступление маленькой
Маши в малине), ученье, латынь – все это так непонятно и трудно. И сверх всего – смерть
этих же детей». И опять в воображении ее возникло вечно гнетущее ее материнское сердце
жестокое воспоминание смерти последнего, грудного мальчика, умершего крупом, его
похороны, всеобщее равнодушие пред этим маленьким розовым гробиком и своя
разрывающая сердце одинокая боль пред бледным лобиком с вьющимися височками, пред
раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба в ту минуту, как его закрывали
розовою крышечкой с галунным крестом.
«И все это зачем? Что ж будет из всего этого? То, что я, не имея ни минуты покоя, то
беременная, то кормящая, вечно сердитая, ворчливая, сама измученная и других мучающая,
противная мужу, проживу свою жизнь, и вырастут несчастные, дурно воспитанные и нищие
дети. И теперь, если бы не лето у Левиных, я не знаю, как бы мы прожили. Разумеется, Костя
и Кити так деликатны, что нам незаметно; но это не может продолжаться. Пойдут у них дети,
им нельзя будет помогать нам; они и теперь стеснены. Что ж, папа, который себе почти
ничего не оставил, будет помогать? Так что и вывести детей я не могу сама, а разве с
помощью других, с унижением. Ну, да если предположим самое счастливое: дети не будут
больше умирать, и я кое-как воспитаю их. В самом лучшем случае они только не будут
негодяи. Вот все, чего я могу желать. Из-за всего этого сколько мучений, трудов… Загублена
вся жизнь!» Ей опять вспомнилось то, что сказала молодайка, и опять ей гадко было
вспомнить про это; но она не могла не согласиться, что в этих словах была и доля грубой
правды.
– Что, далеко ли, Михайла? – спросила Дарья Александровна у конторщика, чтобы
развлечься от пугавших ее мыслей.
– От этой деревни, сказывают, семь верст.
Коляска по улице деревни съезжала на мостик. По мосту, звонко и весело
переговариваясь, шла толпа веселых баб со свитыми свяслами за плечами. Бабы
приостановились на мосту, любопытно оглядывая коляску. Все обращенные к ней лица