Page 353 - Анна Каренина

показались Дарье Александровне здоровыми, веселыми, дразнящими ее радостью жизни.
«Все живут, все наслаждаются жизнью, – продолжала думать Дарья Александровна, миновав
баб, выехав в гору и опять на рыси приятно покачиваясь на мягких рессорах старой коляски,
– а я, как из тюрьмы, выпущенная из мира, убивающего меня заботами, только теперь
опомнилась на мгновение. Все живут: и эти бабы, и сестра Натали, и Варенька, и Анна, к
которой я еду, только не я.
А они нападают на Анну. За что? Что же, разве я лучше? У меня по крайней мере есть
муж, которого я люблю. Не так, как бы я хотела любить, но я его люблю, а Анна не любила
своего? В чем же она виновата? Она хочет жить. Бог вложил нам это в душу. Очень может
быть, что и я бы сделала то же. И я до сих пор не знаю, хорошо ли сделала, что послушалась
ее в это ужасное время, когда она приезжала ко мне в Москву. Я тогда должна была бросить
мужа и начать жизнь сначала. Я бы могла любить и быть любима по-настоящему. А теперь
разве лучше? Я не уважаю его. Он мне нужен, – думала она про мужа, – и я терплю его.
Разве это лучше? Я тогда еще могла нравиться, у меня оставалась моя красота», –
продолжала думать Дарья Александровна, и ей хотелось посмотреться в зеркало. У ней было
дорожное зеркальце в мешочке, и ей хотелось достать его; но, посмотрев на спины кучера и
покачивавшегося конторщика, она почувствовала, что ей будет совестно, если кто-нибудь из
них оглянется, и не стала доставать зеркала.
Но и не глядясь в зеркало, она думала, что и теперь еще не поздно, и она вспомнила
Сергея Ивановича, который был особенно любезен к ней, приятеля Стивы, доброго
Туровцына, который вместе с ней ухаживал за ее детьми во время скарлатины и был
влюблен в нее. И еще был один совсем молодой человек, который, как ей шутя сказал муж,
находил, что она красивее всех сестер. И самые страстные и невозможные романы
представлялись Дарье Александровне. «Анна прекрасно поступила, и уж я никак не стану
упрекать ее. Она счастлива, делает счастье другого человека и не забита, как я, а, верно, так
же, как всегда, свежа, умна, открыта ко всему», – думала Дарья Александровна, и плутовская
улыбка морщила ее губы, в особенности потому, что, думая о романе Анны, параллельно с
ним Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же роман с воображаемым
собирательным мужчиной, который был влюблен в нее. Она, так же как Анна, признавалась
во всем мужу. И удивление и замешательство Степана Аркадьича при этом известии
заставляло ее улыбаться.
В таких мечтаниях она подъехала к повороту с большой дороги, ведшему к
Воздвиженскому.

XVII

Кучер остановил четверню и оглянулся направо, на ржаное поле, на котором у телеги
сидели мужики. Конторщик хотел было соскочить, но потом раздумал и повелительно
крикнул на мужика, маня его к себе. Ветерок, который был на езде, затих, когда
остановились; слепни облепили сердито отбивавшихся от них потных лошадей.
Металлический, доносившийся от телеги звон отбоя по косе затих. Один из мужиков
поднялся и пошел к коляске.
– Ишь рассохся! – сердито крикнул конторщик на медленно ступавшего по колчам
ненаезженной сухой дороги босыми ногами мужика. – Иди, что ль!
Курчавый старик, повязанный по волосам лычком, с темною от пота горбатою спиной,
ускорив шаг, подошел к коляске и взялся загорелою рукой за крыло коляски.
– Воздвиженское, на барский двор? к графу? – повторил он. – Вот только изволок
выедешь. Налево поверток. Прямо по пришпекту, так и воткнешься. Да вам кого? самого?
– А что, дома они, голубчик? – неопределенно сказала Дарья Александровна, не зная,
как даже у мужика спросить про Анну.
– Должно, дома, – сказал мужик, переступая босыми ногами и оставляя по пыли ясный
след ступни с пятью пальцами. – Должно, дома, – повторил он, видимо желая разговориться.