Page 369 - Анна Каренина

– Это мало сказать, что прекрасный. Я не знаю лучше человека.
– Ах, как я рада! Я очень рада! Мало сказать, что прекрасный человек, – повторила она.
Долли улыбнулась.
– Но ты мне скажи про себя. Мне с тобой длинный разговор. И мы говорили с… –
Долли не знала, как его назвать. Ей было неловко называть его графом и Алексей
Кириллычем.
– С Алексеем, – сказала Анна, – я знаю, что вы говорили. Но я хотела спросить тебя
прямо, что ты думаешь обо мне, о моей жизни?
– Как так вдруг сказать? Я, право, не знаю.
– Нет, ты мне все-таки скажи… Ты видишь мою жизнь. Но ты не забудь, что ты нас
видишь летом, когда ты приехала, и мы не одни… Но мы приехали раннею весной, жили
совершенно одни и будем жить одни, и лучше этого я ничего не желаю. Но представь себе,
что я живу одна без него, одна, а это будет… Я по всему вижу, что это часто будет
повторяться, что он половину времени будет вне дома, – сказала она, вставая и присаживаясь
ближе к Долли.
– Разумеется, – перебила она Долли, хотевшую возразить, – разумеется, я насильно не
удержу его. Я и не держу. Нынче скачки, его лошади скачут, он едет. Очень рада. Но ты
подумай обо мне, представь себе мое положение… Да что говорить про это! – Она
улыбнулась. – Так о чем же он говорил с тобой?
– Он говорил о том, о чем я сама хочу говорить, и мне легко быть его адвокатом: о том,
нет ли возможности и нельзя ли… – Дарья Александровна запнулась, – исправить, улучшить
твое положение… Ты знаешь, как я смотрю… Но все-таки, если возможно, надо выйти
замуж…
– То есть развод? – сказала Анна. – Ты знаешь, единственная женщина, которая
приехала ко мне в Петербурге, была Бетси Тверская? Ты ведь ее знаешь? Au fond c'est la
femme la plus depravee qui existe. Она была в связи с Тушкевичем, самым гадким образом
обманывая мужа. И она мне сказала, что она меня знать не хочет, пока мое положение будет
неправильно. Не думай, чтобы я сравнивала… Я знаю тебя, душенька моя. Но я невольно
вспомнила… Ну, так что же он сказал тебе? – повторила она.
– Он сказал, что страдает за тебя и за себя. Может быть, ты скажешь, что это эгоизм, но
такой законный и благородный эгоизм! Ему хочется, во-первых, узаконить свою дочь и быть
твоим мужем, иметь право на тебя.
– Какая жена, раба, может быть до такой степени рабой, как я, в моем положении? –
мрачно перебила она.
– Главное же, чего он хочет… хочет, чтобы ты не страдала.
– Это невозможно! Ну?
– Ну, и самое законное – он хочет, чтобы дети ваши имели имя.
– Какие же дети? – не глядя на Долли и щурясь, сказала Анна.
– Ани и будущие…
– Это он может быть спокоен, у меня не будет больше детей.
– Как же ты можешь сказать, что не будет?…
– Не будет, потому что я этого не хочу.
И, несмотря на все свое волнение, Анна улыбнулась, заметив наивное выражение
любопытства, удивления и ужаса на лице Долли.
– Мне доктор сказал после моей болезни………………………………
– Не может быть! – широко открыв глаза, сказала Долли. Для нее это было одно из тех
открытий, следствия и выводы которых так огромны, что в первую минуту только
чувствуется, что сообразить всего нельзя, но что об этом много и много придется думать.
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в
которых было только по одному и по два ребенка, вызвало в ней столько мыслей,
соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко
раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала