Page 418 - Анна Каренина

Александрович.
– Болгаринов с своей стороны совершенно согласен, – сказал Степан Аркадьич,
краснея.
Степан Аркадьич покраснел при упоминании о Болгаринове, потому что он в этот же
день утром был у еврея Болгаринова, и визит этот оставил в нем неприятное воспоминание.
Степан Аркадьич твердо знал, что дело, которому он хотел служить, было новое, живое и
честное дело; но нынче утром, когда Болгаринов, очевидно нарочно, заставил его два часа
дожидаться с другими просителями в приемной, ему вдруг стало неловко.
То ли ему было неловко, что он, потомок Рюрика, князь Облонский, ждал два часа в
приемной у жида, или то, что в первый раз в жизни он не следовал примеру предков, служа
правительству, а выступал на новое поприще, но ему было очень неловко. В эти два часа
ожидания у Болгаринова Степан Аркадьич, бойко прохаживаясь по приемной, расправляя
бакенбарды, вступая в разговор с другими просителями и придумывая каламбур, который он
скажет о том, как он у жида дожидался, старательно скрывал от других и даже от себя
испытываемое чувство.
Но ему во все это время было неловко и досадно, он сам не знал отчего: оттого ли, что
ничего не выходило из каламбура: «было дело до жида, и я дожидался», или от чего-нибудь
другого. Когда же, наконец, Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно
торжествуя его унижением, и почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно
скорее забыть это. И, теперь только вспомнив, покраснел.

XVIII

– Теперь у меня еще дело, и ты знаешь какое. Об Анне, – сказал, помолчав немного и
стряхнув с себя это неприятное впечатление, Степан Аркадьич.
Как только Облонский произнес имя Анны, лицо Алексея Александровича совершенно
изменилось: вместо прежнего оживления оно выразило усталость и мертвенность.
– Что, собственно, вы хотите от меня? – повертываясь на кресле и защелкивая свой
pince-nez, сказал он.
– Решения, какого-нибудь решения, Алексей Александрович. Я обращаюсь к тебе
теперь («не как к оскорбленному мужу», – хотел сказать Степан Аркадьич, но, побоявшись
испортить этим дело, заменил это словами:) не как к государственному человеку (что вышло
некстати), а просто как к человеку, и доброму человеку и христианину. Ты должен пожалеть
ее, – сказал он.
– То есть в чем же, собственно? – тихо сказал Каренин.
– Да, пожалеть ее. Если бы ты ее видел, как я, – я провел всю зиму с нею, – ты бы
сжалился над нею. Положение ее ужасно, именно ужасно.
– Мне казалось, – отвечал Алексей Александрович более тонким, почти визгливым
голосом, – что Анна Аркадьевна имеет все то, чего она сама хотела.
– Ах, Алексей Александрович, ради бога, не будем делать рекриминаций! Что прошло,
то прошло, и ты знаешь, чего она желает и ждет, – развода.
– Но я полагал, что Анна Аркадьевна отказывается от развода в том случае, если я
требую обязательства оставить мне сына. Я так и отвечал и думал, что дело это кончено. И
считаю его оконченным, – взвизгнул Алексей Александрович.
– Но, ради бога, не горячись, – сказал Степан Аркадьич, дотрагиваясь до коленки зятя.
– Дело не кончено. Если ты позволишь мне рекапитюлировать, дело было так: когда вы
расстались, ты был велик, как можно быть великодушным; ты отдал ей все – свободу, развод
даже. Она оценила это. Нет, ты не думай. Именно оценила. До такой степени, что в эти
первые минуты, чувствуя свою вину пред тобой, она не обдумала и не могла обдумать всего.
Она от всего отказалась. Но действительность, время показали, что ее положение мучительно
и невозможно.
– Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать меня, – перебил Алексей