Page 421 - Анна Каренина

отца, разговорился с ним.
– У нас теперь идет железная дорога, – сказал он, отвечая на его вопрос. – Это видите
ли как: двое садятся на лавку. Это пассажиры. А один становится стоя на лавку же. И все
запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже
вперед отворяются. Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!
– Это который стоя? – спросил Степан Аркадьич, улыбаясь.
– Да, тут надо и смелость и ловкость, особенно как вдруг остановятся или кто-нибудь
упадет.
– Да, это не шутка, – сказал Степан Аркадьич, с грустью вглядываясь в эти
оживленные, материнские глаза, теперь уж не ребячьи, не вполне уже невинные. И, хотя он и
обещал Алексею Александровичу не говорить про Анну, он не вытерпел.
– А ты помнишь мать? – вдруг спросил он.
– Нет, не помню, – быстро проговорил Сережа и, багрово покраснев, потупился. И уже
дядя ничего более не мог добиться от него.
Славянин-гувернер через полчаса нашел своего воспитанника на лестнице и долго не
мог понять, злится он или плачет.
– Что ж, верно ушиблись, когда упали? – сказал гувернер. – Я говорил, что это опасная
игра. И надо сказать директору.
– Если б и ушибся, так никто бы не заметил. Уж это наверно.
– Ну так что же?
– Оставьте меня! Помню, не помню… Какое ему дело? Зачем мне помнить? Оставьте
меня в покое! – обратился он уже не к гувернеру, а ко всему свету.

XX

Степан Аркадьич, как и всегда, не праздно проводил время в Петербурге. В
Петербурге, кроме дел: развода сестры и места, ему, как и всегда, нужно было освежиться,
как он говорил, после московской затхлости.
Москва, несмотря на свои cafes chantants и омнибусы, была все-таки стоячее болото.
Это всегда чувствовал Степан Аркадьич. Пожив в Москве, особенно в близости с семьей, он
чувствовал, что падает духом. Поживя долго безвыездно в Москве, он доходил до того, что
начинал беспокоиться дурным расположением и упреками жены, здоровьем, воспитанием
детей, мелкими интересами своей службы; даже то, что у него были долги, беспокоило его.
Но стоило только приехать и пожить в Петербурге, в том кругу, в котором он вращался, где
жили, именно жили, а не прозябали, как в Москве, и тотчас все мысли эти исчезали и таяли,
как воск от лица огня.
Жена?… Нынче только он говорил с князем Чеченским. У князя Чеченского была жена
и семья – взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья, от которой тоже были дети.
Хотя первая семья тоже была хороша, князь Чеченский чувствовал себя счастливее во второй
семье. И он возил своего старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу,
что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?
Дети? В Петербурге дети не мешали жить отцам. Дети воспитывались в заведениях, и
не было этого, распространяющегося в Москве – Львов, например, – дикого понятия, что
детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и заботы. Здесь понимали, что человек
обязан жить для себя, как должен жить образованный человек.
Служба? Служба здесь тоже не была та упорная, безнадежная лямка, которую тянули в
Москве; здесь был интерес в службе. Встреча, услуга, меткое слово, уменье представлять в
лицах разные штуки – и человек вдруг делал карьеру, как Брянцев, которого вчера встретил
Степан Аркадьич и который был первый сановник теперь. Эта служба имела интерес.
В особенности же петербургский взгляд на денежные дела успокоительно действовал
на Степана Аркадьича. Бартнянский, проживающий по крайней мере пятьдесят тысяч по
тому train, который он вел, сказал ему об этом вчера замечательное слово.