Page 415 - Анна Каренина

мог воображением обнять его. Он слушал разговор о вчерашнем обеде в клубе и думал: «Что
теперь делается с ней, заснула ли? Как ей? Что она думает? Кричит ли сын Дмитрий?» И в
средине разговора, в средине фразы он вскочил и пошел из комнаты.
– Пришли мне сказать, можно ли к ней, – сказал князь.
– Хорошо, сейчас, – отвечал Левин и, не останавливаясь, пошел к ней.
Она не спала, а тихо разговаривала с матерью, делая планы о будущих крестинах.
Убранная, причесанная, в нарядном чепчике с чем-то голубым, выпростав руки на
одеяло, она лежала на спине и, встретив его взглядом, взглядом притягивала к себе. Взгляд
ее, и так светлый, еще более светлел, по мере того как он приближался к ней. На ее лице
была та самая перемена от земного к неземному, которая бывает на лице покойников; но там
прощание, здесь встреча. Опять волнение, подобное тому, какое он испытал в минуту родов,
подступило ему к сердцу. Она взяла его руку и спросила, спал ли он. Он не мог отвечать и
отворачивался, убедясь в своей слабости.
– А я забылась, Костя! – сказала она ему. – И мне так хорошо теперь.
Она смотрела на него, но вдруг выражение ее изменилось.
– Дайте мне его, – сказала она, услыхав писк ребенка. – Дайте, Лизавета Петровна, и он
посмотрит.
– Ну вот, пускай папа посмотрит, – сказала Лизавета Петровна, поднимая и поднося
что-то красное, странное и колеблющееся. – Постойте, мы прежде уберемся, – и Лизавета
Петровна положила это колеблющееся и красное на кровать, стала развертывать и
завертывать ребенка; одним пальцем поднимая и переворачивая его и чем-то посыпая.
Левин, глядя на это крошечное жалкое существо, делал тщетные усилия, чтобы найти в
своей душе какие-нибудь признаки к нему отеческого чувства. Он чувствовал к нему только
гадливость. Но когда его обнажили и мелькнули тоненькие-тоненькие ручки, ножки,
шафранные, тоже с пальчиками, и даже с большим пальцем, отличающимся от других, и
когда он увидал, как, точно мягкие пружинки, Лизавета Петровна прижимала эти
таращившиеся ручки, заключая их в полотняные одежды, на него нашла такая жалость к
этому существу и такой страх, что она повредит ему, что он удержал ее за руку.
Лизавета Петровна засмеялась.
– Не бойтесь, не бойтесь!
Когда ребенок был убран и превращен в твердую куколку, Лизавета Петровна
перекачнула его, как бы гордясь своею работой, и отстранилась, чтобы Левин мог видеть
сына во всей его красоте.
Кити, не спуская глаз, косясь, смотрела туда же.
– Дайте, дайте! – сказала она и даже поднялась было:
– Что вы, Катерина Александровна, это нельзя такие движения! Погодите, я подам. Вот
мы папаше покажемся, какие мы молодцы!
И Лизавета Петровна подняла к Левину на одной руке (другая только пальцами
подпирала качающийся затылок) это странное, качающееся и прячущее свою голову за края
пеленки красное существо. Но были тоже нос, косившие глаза и чмокающие губы.
– Прекрасный ребенок! – сказала Лизавета Петровна.
Левин с огорчением вздохнул. Этот прекрасный ребенок внушал ему только чувство
гадливости и жалости.
Это было совсем не то чувство, которого он ожидал.
Он отвернулся, пока Лизавета Петровна устраивала его к непривычной груди.
Вдруг смех заставил его поднять голову. Это Кити засмеялась. Ребенок взялся за грудь.
– Ну, довольно, довольно! – говорила Лизавета Петровна, но Кити не отпускала его. Он
заснул на ее руках.
– Посмотри теперь, – сказала Кити, поворачивая к нему ребенка так, чтобы он мог
видеть его. Личико старческое вдруг еще более сморщилось, и ребенок чихнул.
Улыбаясь и едва удерживая слезы умиления, Левин поцеловал жену и вышел из темной
комнаты.