Page 413 - Анна Каренина

«Господи, прости и помоги», – не переставая твердил он себе, несмотря на столь долгое
и казавшееся полным отчуждение, чувствуя, что он обращается к богу точно так же
доверчиво и просто, как и во времена детства и первой молодости.
Все это время у него были два раздельные настроения. Одно – вне ее присутствия, с
доктором, курившим одну толстую папироску за другою и тушившим их о край полной
пепельницы, с Долли и с князем, где шла речь об обеде, о политике, о болезни Марьи
Петровны и где Левин вдруг на минуту совершенно забывал, что происходило, и чувствовал
себя точно проснувшимся, и другое настроение – в ее присутствии, у ее изголовья, где
сердце хотело разорваться и все не разрывалось от сострадания, и он не переставая молился
богу. И каждый раз, когда из минуты забвения его выводил долетавший из спальни крик, он
подпадал под то же самое странное заблуждение, которое в первую мииуту нашло на него;
каждый раз, услыхав крик, он вскакивал, бежал оправдываться, вспоминал дорогой, что он
не виноват, и ему хотелось защитить, помочь. Но, глядя на нее, он опять видел, что помочь
нельзя, и приходил в ужас и говорил: «Господи, прости и помоги». И чем дальше шло время,
тем сильнее становились оба настроения: тем спокойнее, совершенно забывая ее, он
становился вне ее присутствия, и тем мучительнее становились и самые ее страдания и
чувство беспомощности пред ними. Он вскакивал, желал убежать куда-нибудь, а бежал к
ней.
Иногда, когда опять и опять она призывала его, он обвинял ее. Но, увидав ее покорное,
улыбающееся лицо и услыхав слова: «Я измучала тебя», он обвинял бога, но, вспомнив о
боге, он тотчас просил простить и помиловать.

XV

Он не знал, поздно ли, рано ли. Свечи уже все догорали. Долли только что была в
кабинете и предложила доктору прилечь. Левин сидел, слушая рассказы доктора о
шарлатане-магнетизере, и смотрел на пепел его папироски. Был период отдыха, и он
забылся. Он совершенно забыл о том, что происходило теперь. Он слушал рассказ доктора и
понимал его. Вдруг раздался крик, ни на что не похожий. Крик был так страшен, что Левин
даже не вскочил, но, не переводя дыхания, испуганно-вопросительно посмотрел на доктора.
Доктор склонил голову набок, прислушиваясь, и одобрительно улыбнулся. Все было так
необыкновенно, что уж ничто не поражало Левина. «Верно, так надо», – подумал он и
продолжал сидеть. Чей это был крик? Он вскочил, на цыпочках вбежал в спальню, обошел
Лизавету Петровну, княгиню и стал на свое место, у изголовья. Крик затих, но что-то
переменилось теперь. Что – он не видел и не понимал и не хотел видеть и понимать. Но он
видел это по лицу Лизаветы Петровны: лицо Лизаветы Петровны было строго и бледно и все
так же решительно, хотя челюсти ее немного подрагивали и глаза ее были пристально
устремлены на Кити. Воспаленное, измученное лицо Кити с прилипшею к потному лицу
прядью волос было обращено к нему и искало его взгляда. Поднятые руки просили его рук.
Схватив потными руками его холодные руки, она стала прижимать их к своему лицу.
– Не уходи, не уходи! Я не боюсь, я не боюсь! – быстро говорила она. – Мама, возьмите
сережки. Они мне мешают. Ты не боишься? Скоро, скоро, Лизавета Петровна…
Она говорила быстро, быстро и хотела улыбнуться. Но вдруг лицо ее исказилось, она
оттолкнула его от себя.
– Нет, это ужасно! Я умру, умру! Поди, поди! – закричала она, и опять послышался тот
же ни на что не похожий крик.
Левин схватился за голову и выбежал из комнаты.
– Ничего, ничего, все хорошо! – проговорила ему вслед Долли.
Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь все погибло. Прислонившись головой к
притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал чей-то никогда не слыханный им визг, рев,
и он знал, что это кричало то, что было прежде Кити. Уже ребенка он давно не желал. Он
теперь ненавидел этого ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только