Page 419 - Анна Каренина

Александрович, поднимая брови.
– Позволь мне не верить, – мягко возразил Степан Аркадьич. – Положение ее и
мучительно для нее и безо всякой выгоды для кого бы то ни было. Она заслужила его, ты
скажешь. Она знает это и не просит тебя; она прямо говорит, что она ничего не смеет
просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя. За что она мучается?
Кому от этого лучше?
– Позвольте, вы, кажется, ставите меня в положение обвиняемого, – проговорил
Алексей Александрович.
– Да нет, да нет, нисколько, ты пойми меня, – опять дотрогиваясь до его руки, – сказал
Степан Аркадьич, как будто он был уверен, что это прикосновение смягчает зятя. – Я только
говорю одно: ее положение мучительно, и оно может быть облегчено тобой, и ты ничего не
потеряешь. Я тебе все так устрою, что ты не заметишь. Ведь ты обещал.
– Обещание дано было прежде. И я полагал, что вопрос о сыне решал дело. Кроме того,
я надеялся, что у Анны Аркадьевны достанет великодушия… – с трудом, трясущимися
губами, выговорил побледневший Алексей Александрович.
– Она и предоставляет все твоему великодушию. Она просит, умоляет об одном –
вывести ее из того невозможного положения, в котором она находится. Она уже не просит
сына. Алексей Александрович, ты добрый человек. Войди на мгновение в ее положение.
Вопрос развода для нее, в ее положении, вопрос жизни и смерти. Если бы ты не обещал
прежде, она бы помирилась с своим положением, жила бы в деревне. Но ты обещал, она
написала тебе и переехала в Москву. И вот в Москве, где каждая встреча ей нож в сердце,
она живет шесть месяцев, с каждым днем ожидая решения. Ведь это все равно, что
приговоренного к смерти держать месяцы с петлей на шее, обещая, может быть, смерть,
может быть, помилование. Сжалься над ней, и потом я берусь все так устроить… Vos
scrupules…
– Я не говорю об этом, об этом… – гадливо перебил его Алексей Александрович. – Но,
может быть, я обещал то, чего я не имел права обещать.
– Так ты отказываешь в том, что обещал?
– Я никогда не отказывал в исполнении возможного, но я желаю иметь время обдумать,
насколько обещанное возможно.
– Нет, Алексей Александрович! – вскакивая, заговорил Облонский, – я не хочу верить
этому! Она так несчастна, как только может быть несчастна женщина, и ты не можешь
отказать в такой…
– Насколько обещанное возможно. Vous professez d'etre un libre penseur. Но я, как
человек верующий, не могу в таком важном деле поступить противно христианскому закону.
– Но в христианских обществах и у нас, сколько я знаю, развод допущен, – сказал
Степан Аркадьич. – Развод допущен и нашею церковью. И мы видим…
– Допущен, но не в этом смысле.
– Алексей Александрович, я не узнаю тебя, – помолчав, сказал Облонский.
– Не ты ли (и мы ли не оценили этого?) все простил и, движимый именно христианским
чувством, готов был всем пожертвовать? Ты сам сказал: отдать кафтан, когда берут рубашку,
и теперь…
– Я прошу, – вдруг вставая на ноги, бледный и с трясущеюся челюстью, пискливым
голосом заговорил Алексей Александрович, – прошу вас прекратить, прекратить… этот
разговор.
– Ах, нет! Ну, прости, прости меня, если я огорчил тебя, – сконфуженно улыбаясь,
заговорил Степан Аркадьич, протягивая руку, – но я все-таки, как посол, только передавал
свое поручение.
Алексей Александрович подал свою руку, задумался и проговорил:
– Я должен обдумать и поискать указаний. Послезавтра я дам вам решительный ответ,
– сообразив что-то, сказал он.