Page 42 - Анна Каренина

могло тронуть Долли)… – его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя
тебя… да, да, любя больше всего на свете, -. поспешно перебила она хотевшую возражать
Долли, – сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она не простит», – все говорит он.
Долли задумчиво смотрела мимо золовки, слушая ее слова.
– Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем невинному, –
сказала она, – если он чувствует, что от вины его все несчастие. Но как же простить, как мне
опять быть его женою после нее? Мне жить с ним теперь будет мученье, именно потому, что
я люблю свою прошедшую любовь к нему…
И рыдания перервали ее слова, Но как будто нарочно, каждый раз, как она смягчалась,
она начинала опять говорить о том, что раздражало ее.
– Она ведь молода, ведь она красива, – продолжала она. – Ты понимаешь ли, Анна, что
у меня моя молодость, красота взяты кем? Им и его детьми. Я отслужила ему, и на этой
службе ушло все мое, и ему теперь, разумеется, свежее пошлое существо приятнее. Они,
верно, говорили между собою обо мне или, еще хуже, умалчивали, – ты понимаешь? – Опять
ненавистью зажглись ее глаза. – И после этого он будет говорить мне… Что ж, я буду верить
ему? Никогда. Нет, уж кончено все, все, что составляло утешенье, награду труда, мук… Ты
поверишь ли? я сейчас учила Гришу: прежде это бывало радость, теперь мученье. Зачем я
стараюсь, тружусь? Зачем дети? Ужасно то, что вдруг душа моя перевернулась и вместо
любви, нежности у меня к нему одна злоба, да, злоба. Я бы убила его и…
– Душенька, Долли, я понимаю, но не мучь себя. Ты так оскорблена, так возбуждена,
что ты многое видишь не так.
Долли затихла, и они минуты две помолчали.
– Что делать, подумай, Анна, помоги. Я все передумала и ничего не вижу.
Анна ничего не могла придумать, но сердце ее прямо отзывалось на каждое слово, на
каждое выражение лица невестки.
– Я одно скажу, – начала Анна, – я его сестра, я знаю его характер, эту способность все,
все забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность полного увлечения, но зато и
полного раскаяния. Он не верит, не понимает теперь, как он мог сделать то, что сделал.
– Нет, он понимает, он понимал! – перебила Долли. – Но я… ты, забываешь меня…
разве мне легче?
– Постой. Когда он говорил мне, признаюсь тебе, я не понимала еще всего ужаса твоего
положения. Я видела только его и то, что семья расстроена; мне его жалко было, но,
поговорив с тобой, я, как женщина, вижу другое; я вижу твои страдания, и мне, не могу тебе
сказать, как жаль тебя! Но, Долли, душенька, я понимаю твои страдания вполне, только
одного я не знаю: я не знаю… я не знаю, насколько в душе твоей есть еще любви к нему. Это
ты знаешь, – настолько ли есть, чтобы можно было простить. Если есть, то прости!
– Нет, – начала Долли; но Анна прервала ее, целуя еще раз ее руку.
– Я больше тебя знаю свет, – сказала она. – Я знаю этих людей, как Стива, как они
смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают
неверности, но свой домашний очаг и жена – это для них святыня. Как-то у них эти
женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят
непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
– Да, но он целовал ее…
– Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это
время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты
для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь
мы смеялись, бывало, над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная
женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
– Но если это увлечение повторится?
– Оно не может, как я понимаю…
– Да, но ты простила бы?
– Не знаю, не могу судить… Нет, могу, – сказала Анна, подумав; и, уловив мыслью