Page 41 - Анна Каренина

– Это Гриша? Боже мой, как он вырос! – сказала Анна и, поцеловав его, не спуская глаз
с Долли, остановилась и покраснела. – Нет, позволь никуда не ходить.
Она сняла платок, шляпу и, зацепив ею за прядь своих черных, везде вьющихся волос,
мотая головой, отцепляла волоса.
– А ты сияешь счастьем и здоровьем! – сказала Долли почти с завистью.
– Я?… Да, – сказала Анна. – Боже мой, Таня! Ровесница Сереже моему, – прибавила
она, обращаясь ко вбежавшей девочке. Она взяла ее на руки и поцеловала. – Прелестная
девочка, прелесть! Покажи же мне всех.
Она называла их и припоминала не только имена, но года, месяцы, характеры, болезни
всех детей, и Долли не могла не оценить этого.
– Ну, так пойдем к ним, – сказала она. – Вася спит теперь, жалко.
Осмотрев детей, они сели, уже одни, в гостиной, пред кофеем. Анна взялась за поднос и
потом отодвинула его.
– Долли, – сказала она, – он говорил мне.
Долли холодно посмотрела на Анну. Она ждала теперь притворно-сочувственных фраз;
но Анна ничего такого не сказала.
– Долли, милая! – сказала она, – я не хочу ни говорить тебе за него, ни утешать; это
нельзя. Но, душенька, мне просто жалко, жалко тебя всею душой!
Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг показались слезы. Она пересела ближе к
невестке и взяла ее руку своею энергическою маленькою рукой. Долли не отстранилась, но
лицо ее не изменяло своего сухого выражения. Она сказала:
– Утешить меня нельзя. Все потеряно после того, что было, все пропало!
И как только она сказала это, выражение лица ее вдруг смягчилось. Анна подняла
сухую, худую руку Долли, поцеловала ее и сказала:
– Но, Долли, что же делать, что же делать? Как лучше поступить в этом ужасном
положении? – вот о чем надо подумать.
– Все кончено, и больше ничего, – сказала Долли. – И хуже всего то, ты пойми, что я не
могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я не могу, мне мука видеть его.
– Долли, голубчик, он говорил мне, но я от тебя хочу слышать, скажи мне все.
Долли посмотрела на нее вопросительно.
Участие и любовь непритворные видны были на лице Анны.
– Изволь, – вдруг сказала она. – Но я скажу сначала. Ты знаешь, как я вышла замуж. Я с
воспитанием maman не только была невинна, но я была глупа Я ничего не знала. Говорят, я
знаю, мужья рассказывают женам своим прежнюю жизнь, но Стива… – она поправилась, –
Степан Аркадьич ничего не сказал мне. Ты не поверишь, но я до сих пор думала, что я одна
женщина, которую он знал. Так я жила восемь лет. Ты пойми, что я не только не подозревала
неверности, но что я считала это невозможным, и тут, представь себе, с такими понятиями
узнать вдруг весь ужас, всю гадость… Ты пойми меня. Быть уверенной вполне в своем
счастии, и вдруг… – продолжала Долли, удерживая рыданья, – и получить письмо… письмо
его к своей любовнице, к моей гувернантке. Нет, это слишком ужасно! – Она поспешно
вынула платок и закрыла им лицо. – Я понимаю еще увлечение, – продолжала она, помолчав,
– но обдуманно, хитро обманывать меня… с кем же?… Продолжать быть моим мужем
вместе с нею… это ужасно! Ты не можешь понять…
– О нет, я понимаю! Понимаю, милая Долли, понимаю, – говорила Анна, пожимая ее
руку.
– И ты думаешь, что он понимает весь ужас моего положения? – продолжала Долли. –
Нисколько! Он счастлив и доволен.
– О нет! – быстро перебила Анна. – Он жалок, он убит раскаяньем…
– Способен ли он к раскаянью? – перебила Долли, внимательно вглядываясь в лицо
золовки.
– Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр,
но он горд, а теперь так унижен. Главное, что меня тронуло (и тут Анна угадала главное, что