Page 451 - Анна Каренина

так грустен. Да на беду еще у него зубы разболелись. А вам он будет очень рад. Пожалуйста,
поговорите с ним, он ходит с этой стороны.
Сергей Иванович сказал, что он очень рад, и перешел на другую сторону поезда.

V

В косой вечерней тени кулей, наваленных на платформе, Вронский в своем длинном
пальто и надвинутой шляпе, с руками в карманах, ходил, как зверь в клетке, на двадцати
шагах быстро поворачиваясь. Сергею Ивановичу, когда он подходил, показалось, что
Вронский его видит, но притворяется невидящим. Сергею Ивановичу это было все равно. Он
стоял выше всяких личных счетов с Вронским.
В эту минуту Вронский в глазах Сергея Ивановича был важный деятель для великого
дела, и Кознышев считал своим долгом поощрить его и одобрить. Он подошел к нему.
Вронский остановился, вгляделся, узнал и, сделав несколько шагов навстречу Сергею
Ивановичу, крепко-крепко пожал его руку.
– Может быть, вы и не желали со мной видеться, – сказал Сергей Иваныч, – но не могу
ли я вам быть полезным?
– Ни с кем мне не может быть так мало неприятно видеться, как с вами, – сказал
Вронский. – Извините меня. Приятного в жизни мне нет.
– Я понимаю и хотел предложить вам свои услуги, – сказал Сергей Иванович,
вглядываясь в очевидно страдающее лицо Вронского. – Не нужно ли вам письмо к Ристичу, к
Милану?
– О нет! – как будто с трудом понимая, сказал Вронский. – Если вам все равно, то
будемте ходить. В вагонах такая духота. Письмо? Нет, благодарю вас; для того чтоб умереть,
не нужно рекомендаций. Нешто к туркам… – сказал он, улыбнувшись одним ртом. Глаза
продолжали иметь сердито-страдающее выражение.
– Да, но вам, может быть, легче вступить в сношения, которые все-таки необходимы, с
человеком приготовленным. Впрочем, как хотите. Я очень рад был услышать о вашем
решении. И так уж столько нападков на добровольцев, что такой человек, как вы, поднимает
их в общественном мнении.
– Я, как человек, – сказал Вронский, – тем хорош, что жизнь для меня ничего не стоит.
А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, – это я
знаю. Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но
постыла. Кому-нибудь пригодится. – И он сделал нетерпеливое движение скулой от
неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить с тем выражением, с
которым он хотел.
– Вы возродитесь, предсказываю вам, – сказал Сергей Иванович, чувствуя себя
тронутым. – Избавление своих братьев от ига есть цель, достойная и смерти и жизни. Дай
вам бог успеха внешнего – и внутреннего мира, – прибавил он и протянул руку.
Вронский крепко пожал протянутую руку Сергея Ивановича.
– Да, как орудие, я могу годиться на что-нибудь. Но, как человек, я – развалина, – с
расстановкой проговорил он.
Щемящая боль крепкого зуба, наполнявшая слюною его рот, мешала ему говорить. Он
замолк, вглядываясь в колеса медленно и гладко подкатывавшегося по рельсам тендера.
И вдруг совершенно другая, не боль, а общая мучительная внутренняя неловкость
заставила его забыть на мгновение боль зуба. При взгляде на тендер и на рельсы, под
влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему
вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший,
вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое
посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая
голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице,
с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в