Page 456 - Анна Каренина

Мысли эти томили и мучали его то слабее, то сильнее, но никогда не покидали его. Он
читал и думал, и чем больше он читал и думал, тем дальше чувствовал себя от преследуемой
им цели.
В последнее время в Москве и в деревне, убедившись, что в материалистах он не
найдет ответа, он перечитал и вновь прочел и Платона, и Спинозу, и Канта, и Шеллинга, и
Гегеля, и Шопенгауера – тех философов, которые не материалистически объясняли жизнь.
Мысли казались ему плодотворны, когда он или читал, или сам придумывал
опровержения против других учений, в особенности против материалистического; но как
только он читал или сам придумывал разрешение вопросов, так всегда повторялось одно и то
же. Следуя данному определению неясных слов, как дух, воля, свобода, субстанция, нарочно
вдаваясь в ту ловушку слов, которую ставили ему философы или он сам себе, он начинал как
будто что-то понимать. Но стоило забыть искусственный ход мысли и из жизни вернуться к
тому, что удовлетворяло, когда он думал, следуя данной нити, – и вдруг вся эта
искусственная постройка заваливалась, как карточный дом, и ясно было, что постройка была
сделана из тех же перестановленных слов, независимо от чего-то более важного в жизни, чем
разум.
Одно время, читая Шопенгауера, он подставил на место его воли – любовь, и эта новая
философия дня на два, пока он не отстранился от нее, утешала его; но она точно так же
завалилась, когда он потом из жизни взглянул на нее, и оказалась кисейною, негреющею
одеждой.
Брат Сергей Иванович посоветовал ему прочесть богословские сочинения Хомякова.
Левин прочел второй том сочинений Хомякова и, несмотря на оттолкнувший его сначала
полемический, элегантный и остроумный тон, был поражен в них учением о церкви. Его
поразила сначала мысль о том, что постижение божественных истин не дано человеку, но
дано совокупности людей, соединенных любовью, – церкви. Его обрадовала мысль о том,
как легче было поверить в существующую, теперь живущую церковь, составляющую все
верование людей, имеющую во главе бога и потому святую и непогрешимую, от нее уже
принять верования в бога, в творение, в падение, в искупление, чем начинать с бога,
далекого, таинственного бога, творения и т.д. Но, прочтя потом историю церкви
католического писателя и историю церкви православного писателя и увидав, что обе церкви,
непогрешимые по сущности своей, отрицают одна другую, он разочаровался и в
хомяковском учении о церкви, и это здание рассыпалось таким же прахом, как и
философские постройки.
Всю эту весну он был не свой человек и пережил ужасные минуты.
«Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я этого не могу,
следовательно нельзя жить», – говорил себе Левин.
«В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном пространстве
выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится и лопнет, и пузырек этот – я».
Это была мучительная неправда, но это был единственный, последний результат
вековых трудов мысли человеческой в этом направлении.
Это было то последнее верование, на котором строились все, во всех отраслях,
изыскания человеческой мысли. Это было царствующее убеждение, и Левин из всех других
объяснений, как все-таки более ясное, невольно, сам не зная когда и как, усвоил именно это.
Но это не только была неправда, это была жестокая насмешка какой-то злой силы, злой,
противной и такой, которой нельзя было подчиняться.
Надо было избавиться от этой силы. И избавление было в руках каждого. Надо было
прекратить эту зависимостъ от зла. И было одно средство – смерть.
И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к
самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем,
чтобы не застрелиться.
Но Левин не застрелился и не повесился и продолжал жить.