Page 461 - Анна Каренина

обрадовался, когда мужик мне высказал его: жить для бога, для души.
Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я понял ту силу, которая не в одном
прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я освободился от обмана, я узнал
хозяина».
И он вкратце повторил сам себе весь ход своей мысли за эти последние два года,
начало которого была ясная, очевидная мысль о смерти при виде любимого безнадежно
больного брата.
В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого человека и для него впереди ничего не
было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он решил, что так нельзя жить, что надо
или объяснить свою жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то
дьявола, или застрелиться.
Но он не сделал ни того, ни другого, а продолжал жить, мыслить и чувствовать и даже
в это самое время женился и испытал много радостей и был счастлив, когда не думал о
значении своей жизни.
Что ж это значило? Это значило, что он жил хорошо, но думал дурно.
Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые он всосал с молоком, а
думал не только не признавая этих истин, но старательно обходя их.
Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем верованиям, в которых он
был воспитан.
«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих верований, не
знал, что надо жить для бога, а не для своих нужд? Я бы грабил, лгал, убивал. Ничего из
того, что составляет главные радости моей жизни, не существовало бы для меня». И, делая
самые большие усилия воображения, он все-таки не мог представить себе того зверского
существа, которое бы был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.
«Я искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой вопрос не могла мне дать мысль, – она
несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь, в моем знании того, что хорошо и что
дурно. А знание это я не приобрел ничем, но оно дано мне вместе со всеми, дано потому, что
я ниоткуда не мог взять его.
Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не
душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что
было у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и
закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это
вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».
«Да, гордость», – сказал он себе, переваливаясь на живот и начиная завязывать узлом
стебли трав, стараясь не сломать их.
«И не только гордость ума, а глупость ума. А главное – плутовство, именно плутовство
ума. Именно мошенничество ума», – повторил он.

XIII

И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни,
стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их на деле, при
Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд
этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а
если будут разливать молоко, то им нечего будет есть и они умрут с голоду.
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова
матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили
ни слову из того, что говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли себе
представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить себе,
что то, что они разрушают, есть то самое, чем они живут.
«Это все само собой, – думали они, – и интересного и важного в этом ничего нет,
потому что это всегда было и будет. И всегда все одно и то же. Об этом нам думать нечего,