Page 462 - Анна Каренина

это готово; а нам хочется выдумать что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку
положить малину и жарить ее на свечке, а молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу.
Это весело и ново, и ничего не хуже, чем пить из чашек».
«Разве не то же самое делаем мы, делал я, разумом отыскивая значение сил природы и
смысл жизни человека?» – продолжал он думать.
«И разве не то же делают все теории философские, путем мысли, странным, не
свойственным человеку, приводя его к знанию того, что он давно знает, и так верно знает,
что без того и жить бы не мог? Разве не видно ясно в развитии теории каждого философа,
что он вперед знает так же несомненно, как и мужик Федор, и ничуть не яснее его, главный
смысл жизни и только сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что всем
известно?
Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами приобрели, сделали посуду, подоили молоко
и т.д. Стали бы они шалить? Они бы с голоду померли. Ну-ка, пустите нас с нашими
страстями, мыслями, без понятия о едином боге и творце! Или без понятия того, что есть
добро, без объяснения зла нравственного.
Ну-ка, без этих понятий постройте что-нибудь!
Мы только разрушаем, потому что мы духовно сыты. Именно дети!
Откуда у меня радостное, общее с мужиком знание, которое одно дает мне спокойствие
души? Откуда взял я это?
Я, воспитанный в понятии бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми
духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий
этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я живу.
А как только наступает важная минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к
нему, и еще менее, чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что
мои детские попытки с жира беситься не зачитываются мне.
Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне, и я знаю это
сердцем, верою в то главное, что исповедует церковь.»
«Церковь? Церковь!» – повторил Левин, перелег на другую сторону и, облокотившись
на руку, стал глядеть вдаль, на сходившее с той стороны к реке стадо.
«Но могу ли я верить во все, что исповедует церковь? – думал он, испытывая себя и
придумывая все то, что могло разрушить его теперешнее спокойствие. Он нарочно стал
вспоминать те учения церкви, которые более всего всегда казались ему странными и
соблазняли его. – Творение? А я чем же объяснял существование? Существованием? Ничем?
– Дьявол и грех? – А чем я объясняю зло?… Искупитель?…
Но я ничего, ничего не знаю и не могу знать, как только то, что мне сказано вместе со
всеми».
И ему теперь казалось, что не было ни одного из верований церкви, которое бы
нарушило главное – веру в бога, в добро как единственное назначение человека.
Под каждое верование церкви могло быть подставлено верование в служение правде
вместо нужд. И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо для того, чтобы
совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее в том, чтобы
возможно было каждому вместе с миллионами разнообразнейших людей, мудрецов и
юродивых, детей и стариков – со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями,
понимать несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить и
которую одну мы ценим.
Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. «Разве я не знаю, что
это – бесконечное пространство и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни
напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на
свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой
свод, я более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его».
Левин перестал уже думать и только как бы прислушивался к таинственным голосам, о
чем-то радостно и озабоченно переговаривавшимся между собой.