Page 7 - Анна Каренина

– Сколько раз тебе приказано сейчас же докладывать!
– Надо же вам дать хоть кофею откушать, – сказал Матвей тем дружески грубым
тоном, на который нельзя было сердиться.
– Ну, проси же скорее, – сказал Облонский, морщась от досады.
Просительница, штабс-капитанша Калинина, просила о невозможном и бестолковом;
но Степан Аркадьич, по своему обыкновению, усадил ее, внимательно, не перебивая,
выслушал ее и дал ей подробный совет, к кому и как обратиться, и даже бойко и складно
своим крупным, растянутым, красивым и четким почерком написал ей записочку к лицу,
которое могло ей пособить. Отпустив штабс-капитаншу. Степан Аркадьич взял шляпу и
остановился, припоминая, не забыл ли чего. Оказалось, что он ничего не забыл, кроме того,
что хотел забыть, – жену.
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение.
«Пойти или не пойти?» – говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не
надобно, что, кроме фальши, тут ничего быть не может, что поправить, починить их
отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и
возбуждающею любовь или его сделать стариком, не способным любить. Кроме фальши и
лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.
«Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это так остаться», – сказал он,
стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул папироску, закурил, пыхнул два
раза, бросил ее в перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную
гостиную и отворил другую дверь, в спальню жены.

IV

Дарья Александровна, в кофточке и с пришпиленными на затылке косами уже редких,
когда-то густых и прекрасных волоса с осунувшимся, худым лицом и большими,
выдававшимися от худобы лица, испуганными глазами, стояла среди разбросанных по
комнате вещей пред открытою шифоньеркой, из которой она выбирала что-то. Услыхав шаги
мужа, она остановилась, глядя на дверь и тщетно пытаясь придать своему лицу строгое и
презрительное выражение. Она чувствовала, что боится его и боится предстоящего свидания.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня:
отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, – и опять не могла на это
решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это не может так остаться,
что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою
частью той боли, которую он ей сделал. Она все еще говорила, что уедет от него, но
чувствовала, что это невозможно; это было невозможно потому, что она не могла отвыкнуть
считать его своим мужем и любить его. Кроме того, она чувствовала, что если здесь, в своем
доме, она едва успевала ухаживать за своими пятью детьми, то им будет еще хуже там, куда
она поедет со всеми ими. И то в эти три дня меньшой заболел оттого, что его накормили
дурным бульоном, а остальные были вчера почти без обеда. Она чувствовала, что уехать
невозможно; но, обманывая себя, она все-таки отбирала вещи и притворялась, что уедет.
Увидав мужа, она опустила руку в ящик шифоньерки, будто отыскивая что-то, и
оглянулась на него, только когда он совсем вплоть подошел к ней. Но лицо ее, которому она
хотела придать строгое и решительное выражение, выражало потерянность и страдание.
– Долли! – сказал он тихим, робким голосом. Он втянул голову в плечи и хотел иметь
жалкий и покорный вид, но он все-таки сиял свежестью и здоровьем.
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью и здоровьем
фигуру. «Да, он счастлив и доволен! – подумала она, – а я?! И эта доброта противная, за
которую все так любят его и хвалят; я ненавижу эту его доброту», – подумала она. Рот ее
сжался, мускул щеки затрясся на правой стороне бледного, нервного лица.
– Что вам нужно? – сказала она быстрым, не своим, грудным голосом.
– Долли! – повторил он с дрожанием в голосе. – Анна приедет сегодня.