Page 35 - Дворянское гнездо

любовь», – шептал старик.
«Любовь», – повторил про себя Лаврецкий, задумался – и тяжело стало у него на душе.
– Прекрасную вы написали музыку на Фридолина, Христофор Федорыч, – промолвил
он громко, – а как вы полагаете, этот Фридолин, после того как граф привел его к жене, ведь
он тут-то и сделался ее любовником, а?
– Это вы так думаете, – возразил Лемм, – потому что, вероятно, опыт… – Он вдруг
умолк и в смущении отвернулся. Лаврецкий принужденно засмеялся, тоже отвернулся и стал
глядеть на дорогу.
Звезды уже начинали бледнеть и небо серело, когда коляска подъехала к крыльцу
домика в Васильевском. Лаврецкий проводил своего гостя в назначенную ему комнату,
вернулся в кабинет и сел перед окном. В саду пел соловей свою последнюю,
передрассветную песнь. Лаврецкий вспомнил, что и у Калитиных в саду пел соловей; он
вспомнил также тихое движение Лизиных глаз, когда, при первых его звуках, они
обратились к темному окну. Он стал думать о ней, и сердце в нем утихло. «Чистая
девушка, – проговорил он вполголоса, – чистые звезды», – прибавил он с улыбкой и
спокойно лег спать.
А Лемм долго сидел на своей кровати с нотной тетрадкой на коленях. Казалось,
небывалая, сладкая мелодия собиралась посетить его: он уже горел и волновался, он
чувствовал уже истому и сладость ее приближения… но он не дождался ее…
– Не поэт и не музыкант! – прошептал он наконец… И усталая голова его тяжело
опустилась на подушку.

XXIII

На другое утро хозяин и гость пили чай в саду под старой липой.
– Маэстро! – сказал, между прочим, Лаврецкий, – вам придется скоро сочинять
торжественную кантату.
– По какому случаю?
– А по случаю бракосочетания господина Паншина с Лизой. Заметили ли вы, как он
вчера за ней ухаживал? Кажется, у них уже все идет на лад.
– Этого не будет! – воскликнул Лемм.
– Почему?
– Потому что это невозможно. Впрочем, – прибавил он погодя немного, – на свете все
возможно. Особенно здесь у вас, в России,
– Россию мы оставим пока в стороне; но что же дурного находите вы в этом браке?
– Все дурно, все. Лизавета Михайловна девица справедливая, серьезная, с
возвышенными чувствами, а он… он ди-ле-тант, одним словом.
– Да ведь она его любит? Лемм встал со скамейки.
– Нет, она его не любит, то есть она очень чиста сердцем и не знает сама, что это
значит: любить. Мадам фон-Калитин ей говорит, что он хороший молодой человек, а она
слушается мадам фон-Калитин, потому что она еще совсем дитя, хоть ей и девятнадцать лет:
молится утром, молится вечером, – и это очень похвально; но она его не любит. Она может
любить одно прекрасное, а он не прекрасен, то есть душа его не прекрасна.
Лемм произнес всю эту речь связно и с жаром, расхаживая маленькими шагами взад и
вперед перед чайным столиком и бегая глазами по земле.
– Дражайший маэстро! – воскликнул вдруг Лаврецкий, – мне сдается, что вы сами
влюблены в мою кузину. Лемм вдруг остановился.
– Пожалуйста, – начал он неверным голосом, – не шутите так надо мною. Я не безумец:
я в темную могилу гляжу, не в розовую будущность.
Лаврецкому стало жаль старика; он попросил у него прощения. Лемм после чая сыграл
ему свою кантату, а за обедом, вызванный самим Лаврецким, опять разговорился о Лизе.
Лаврецкий слушал его со вниманием и любопытством.